Мёртвые душат
Шрифт:
Занз-Ундикравна делегаты, призванные им на этот злополучный обряд со всей Отшибины, как правило, не винили: они его жалели. Они верили: он-то хотел как лучше. Ему выражали соболезнования даже жители родного Дыбра, с лёгкостью забывшие смерть Штонга перед лицом более мощной катастрофы.
Вождь в белой рубахе, надетой, чтобы подчёркнуть его простоту и доступность для простых отшибинцев, сидел под единственной елью, чудом избежавшей вырубки, и, горестно закрывая голову руками, молча принимал соболезнования.
Произошедшее потрясение примирило его с Дыбром — это он чувствовал наверняка. И всё же этот тактический успех обращался в ничто по сравнению с нравственным поражением,
Спустился вечер. Гости и жители Дыбра понемногу разошлись. Подходил дурак Флютрю, спрашивая, куда ему загонять поднятых им скелетов («А куда хочешь!» — махнул рукой вождь, и дурак отвёл часть скелетов в Костехранилище, а другую часть оставил загорать под дождём). Вокруг Занз-Ундикравна, как будто бы, кроме поднятых скелетов да ещё разрозненных костей, не нашедших себе применения, остались одни телохранители. Никто не нарушал тишины. Это до тех пор, пока не зазвучали два голоса с издевательскими интонациями.
— Ну, что поделывает наш говнюк?
— Наш говнюк страдает. Жалко говнюка…
— Не жалей говнюка — говнюк вонючий!
— Он старался не вонять: вон, чистую рубаху надел…
— Так всю её и провонял!
— Так ведь говнюк же!
Врод Занз-Ундикравн вскочил на ноги и стал озираться в поисках неизвестных зубоскалов. Голоса ему были незнакомы.
— Как уморительно он озирается!
— Он уморил своего разведчика Штонга, если ты об этом. Тогда он тоже, видать, сперва озирался, а потом р-раз — и уморил. Или наоборот.
— Уморил — и тогда оглянулся?
— Точно!
Вождь Великого народа Отшибины обошёл вокруг ели, у которой сидел, с подозрением зыркнул на телохранителей — но те, чтобы ему не мешать, устроились поодаль, голоса же непотребные звучали в непосредственной близости.
— И ходит кругами…
— И водит с врагами…
— Предательские хороводы!
— Ой, правда, славная песня получается? А дальше что?
— Болтает с костями!
— И ловит горстями…
— Подачки от мёртвой природы!
Врод Занз-Ундикравн сорвал с перевязи топор, но применения ему пока не находил.
— Что верно, то верно. Сын предателя обычно — и сам предатель. Попробуй соскочи…
— Как запонка в ночи!
— Вот здорово, опять в рифму!
— Ой, я при жизни сочинил одну поэму. Посвятил её Императору. Сколько бы я ещё сочинил, если бы не превратился в эту жалкую кость!
— Это сколько лет минуло, как мы неживые?
В этот миг вождь, прислушивающийся к голосам, что-то понял. Одно ясно: голоса неживые. Значит, это кто-то из тех скелетов, которых дурак-некромант хотел завести в Костехранилище, но они там больше не поместились!
— Да, некромант-то дурак! Хоть и поднял нас, а дурак. Сам не знает, что делает.
— Ясно, что дурак: связался с сыном предателя. Видит в нём жизненных благ подателя.
— Нет, некроманты все и так дураки. Вот с ними и связываются предатели со своими сыновьями. Дураков обморочила некрософия. Сначала они ещё живы, но верят Смерти. Потом уже мертвы, но всё ещё верят Смерти.
— Ага: встать — или не встать? Достойно ль…
— Плясать под плетью воли некроманта?
— Служить ему, не ведая покоя…
— И свой позор посмертьем величать?
— Иль, слыша зов, не слушать, промолчать…
— Прикинуться немым, не отвечать…
— Хребет не выпрямлять, кривя душою…
— И в мирном сне по жизни не скучать?
— А ты как думаешь, ублюдок Ундикравна?
Ого!
Прямое обращение поразило вождя, как жертвенным
— А сын предателя пошёл крушить кумиры.
— Кумиры падают, добей же их в полёте!
— Они спасутся, если не добьёшь!
— Гляди, не обломай свою секиру!
Ну кто бы мог догадаться, что это говорили в сознании вождя две поднятые к посмертию волей некроманта костяные запонки!
Далеко за полночь прибыл вождь в свою резиденцию. По обыкновению последних недель, он попал в Глиняный дворец через туннель. Только вошёл он туда не собственными ногами. Его внесли телохранители, запеленатого в собственную рубаху, рукава которой были скручены за спиной и на всякий случай заколоты костяными запонками — изделиями весьма прочными (после вымачивания в каком-то специальном составе кость становится крепче стали). Всю дорогу Занз-Ундикравн буйствовал, перед этим же успел сокрушить своим топором всех поднятых Флютрю предков, которым не удалось поместиться в Костехранилище, да ещё отсечь самому верному из своих телохранителей — многострадальному Дрангу — не самую важную часть тела, но и не излишнюю — левую руку. Именно после того, как, разобравшись с костями предков, Врод Занз-Ундикравн двинулся на телохранителей, те смекнули, что пора его скрутить. Верный Дранг с этой идеей сразу не согласился, пытался возражать товарищам — за что и поплатился.
Уложив спеленатого вождя на его лежанку, телохранители послали за лекарем. Лекарь, принадлежавший к партии защитников памяти Штонга, какое-то время раздумывал, идти ли ему к больному, но потом рассудил, что всё равно вряд ли ему поможет, и явился. И точно: происходящее с вождём было выше разумения отшибинского лекаря — парня хоть и столичного, а всё же сельского.
Только тогда телохранители догадались послать за некромантом. Появившись в покоях вождя, Флютрю верно рассудил, что происшедшая с Занз-Ундикравном перемена — его буйство, его обращённость внутрь себя — как-то связана со вчерашним обрядом. На всякий случай он распорядился предать земле останки предков, порубленные вождём на площадке перед могильниками, но было ясно: дело не в них. На какое-то время Флютрю, сидя в покоях вождя и отдавая приказания беспрекословно повинующимся ему телохранителям, и себя вообразил вождём, но вовремя одумался. Ясно, что если безумие поглотит Занз-Ундикравна окончательно, то вождём станет какой-то новый карлик, а уж последний-то, несомненно, не только поменяет телохранителей, но и выгонит в шею некроманта.
На расспросы о случившемся безумец не отвечал. Он закрывал глаза и, казалось, слышал какие-то голоса, толкующие для него вопросы некроманта. Вождь злобствовал на эти голоса, именно на них у него чесались руки и тянулись к перевязи, на которой уже день как не было верного топора.
Все попытки развязать вождя заканчивались разбитыми носами у телохранителей, и его скручивали вновь, закалывая рукава надёжными запонками. Речи вождя были бессвязны. Когда же появлялась какая-то осмысленность речей, она мало что могла сказать Флютрю. Вождь говорил о чём-то, известном ему одному. Он неистовствовал по поводу каких-то двоих мерзавцев, которые комментировали каждое движение его души, рифмовали его мысли, потешались над ним и его покойным батюшкой, обзывали их предателями.