Мертвые души. Том 3
Шрифт:
В комнате установилась неловкая тишина, нарушаемая лишь редким позвякиванием посуды, лёгким потрескиванием огня во глубине голландки, шорохом одежд наших героев, да едва слышным шипением фитилей в висящей над столом лампе, проливающей вокруг тёплый свой свет, что придавая лицу Надежды Павловны ещё более мягкости и очарования, жёлтыми пятнами ложился на крахмальную, убиравшую стол скатерть, дрожа отсвечивал в стёклах лихих, висевших по стенам гравюр и плясал по блюдам, к описанию коих мы сейчас оборотимся, дабы предоставить Чичикову с Надеждою Павловною несколько перевесть дух, да ещё и для того, чтобы у читателей наших не сложилось бы превратного впечатления, будто на столе только и присутствовал не раз уж сказанный нами рассольник. Но нет, смею вас заверить, господа, что это вовсе не так. Потому, что по всему столу в изобилии располагались всяческия кушанья, среди которых глядел, словно бы усмехаясь всему остальному, запечённый поросёнок, обложенный, кроме обычной в таких случаях,
От Надежды Павловны не ускользнули произошедшия с ним перемены и, глядя на его погрустневшие глаза, на испарину, внезапно выступившую на лбу, она с тревогою спросила:
— Павел Иванович, что с вами, уж не худо ли вам?
Тут у Чичикова мелькнула, было, счастливая мысль о том, что скажись он больным, и с отъездом тогда наверняка можно было бы повременить. Пред внутренним его взором чередою поплыли картинки, в которых замелькали и порошки и микстуры, и вызванный с нарочным сельский доктор. Он точно уж видел себя обложенного со всех сторон подушками и укрытого шалью где—нибудь в кресле, либо на софе в гостиной рядом с хозяйкою читающей ему какой—нибудь переводной роман, или вяжущей что—либо на спицах. Ему страсть, как захотелось, чтобы картинки сии были бы правдою, но они пронеслись мимо и погаснули, исчезнувши без следа.
— Что ж, матушка моя, Надежда Павловна, и впрямь худо мне – не в силах я вам солгать. Да только проистекает сие от мыслей моих безрадостных. От того, что завтра уж поутру отправлюсь я далее по нелёгким моим делам, и уж не свидимся мы с вами, голубушка, вовек. И, может быть сейчас я только и понял, насколько сие положение для меня непереносимо, потому, что ничего я нынче в целом свете так не жаждаю, как оставаться подле вас, сколько возможно дольше… Знаю, что оскорбительны вам слова сии, матушка, чьи помыслы все без остатка обращены на скорбь по безвременно усопшему супругу вашему, посему, воля ваша – казните меня неразумного!.. — мешаясь, глухим голосом проговорил Чичиков, и не в силах поднять глаза продолжал свои упражнения с хлебным мякишем.
Прошло некоторое время, а Чичиков сидел всё так же, уставясь на плавающие по тарелке кружочки солёных огурцов вперемешку с кореньями и гусятиною, слушая равнодушные постукивания больших часов стоящих в углу, и ругая себя на чём свет стоит за произведённую только что выходку, которая простительна разве что безусому мальчишке — школяру, а не опытному в житейских отношениях мужу, как вдруг почувствовал, что по его судорожно сжимавшей ложку руке заскользили лёгкия трепетныя пальцы, и его всего, точно бы обдало изошедшею из стана Надежды Павловны волною тепла, мешающегося с запахом немудрёного ея парфюма и чистого дыхания, когда она, словно бы выдохнула из себя:
— Оставайтесь, Павел Иванович, оставайтесь, голубчик! Оставайтесь навсегда!...
Но, Боже, Боже! Что же я слышу?.. Как сердито захлопываются книжки; разве, что уж не целая туча пыли поднялась над головами негодующих читателей моих. Причём надобно заметить, что не одни лишь
Чем же мне оправдаться перед вами, господа? Может быть тем, что и у нас на Руси тоже, кому – то знакома, бывает любовь? И на то вовсе не нужны никакие романы, пускай даже и французския. Да что тут толковать, друзья мои, оборотите сами взоры свои вспять, в ту минувшую уж для многих пору, когда вы были молоды, свежи, любимы кем—то, да и сами любили кого—нибудь, ежели, конечно вам в том повезло. Хотя Павел Иванович далеко уж не молод, да и Надежда Павловна, тоже успела распроститься с порою своей юности, но подобныя чувства и в этом возрасте случаются; ну и слава Богу!
И пускай кому—то даже покажется безнравственным то, что подобное могло случиться со вдовою, всего лишь год, как схоронившею своего супруга и уже, как принято говорить в подобных случаях, готовой до нового чувства. Но смею огорчить вас, господа, со вдовою подобное случается, как правило, легше и проще, чем с кем бы то ни было другим. Нам же сие вовсе не кажется ни странным, ни предосудительным – стоит лишь представить, какова была жизнь ея в супружестве, то порыв, толкнувший героиню нашу к Чичикову, станет тут же и понятным и простительным. Если же кого—то и продолжает беспокоить нравственный облик моих героев, то хочу сказать прямо – сие есть занятие пустое, потому, как доподлинно известно, что Чичиков лицо совершенно безнравственное, что, однако же, не мешает многим из нас любить Павла Ивановича, следя за его приключениями и проделками не первый уж год. И в отношении Надежды Павловны – считаю, что, по моему мнению, нам вовсе не стоит беспокоиться и о ея нравственности. Что же касается сцены за обедом, о которой высказывал я некоторыя профессиональныя свои опасения, то она, как мне кажется, действительно чрезвычайно важна для развития сюжета нашей поэмы. Хотя, по чести сказать, я и сам, покуда ещё не вполне знаю, каковыми пассажами и коллизиями обогатит она, и без того гораздую на всяческие повороты, историю нашего героя.
Да и сцена сия ещё не окончена, ещё дрожат мелкою дрожью пальцы Надежды Павловны в ладони у Павла Ивановича, и дрожь сия словно бы достигает до самого его сердца, так что и оно, задрожавши, запрыгавши у него в груди сообщает сие дрожание и кишкам его, и желудку, что доселе мирно переваривал замечательно вкусный обед. Дыхание Надежды Павловны учащено, лицо пылает краскою смущенья, и Чичиков тоже краснея и смущаясь, вновь целует ея руку нежным, долгим целованием, отчего и без того неровное дыхание хозяйки становится уж и вовсе прерывистым, и нервически задышавши высокой грудью, отворотясь от Павла Ивановича, она прижимает платок к губам…
Я думаю, господа, что нам с вами было бы вполне уместно, именно сейчас, оставить наших героев наедине друг с дружкою. Поэтому давайте же покинем сию столовую, и тихонечко затворивши за собою деликатно скрыпнувшие двери, из—за которых ещё долго, разве что не до самой полуночи, будут доноситься два звенящие счастьем голоса, оборотим наши взгляды на последующие эпизоды нашего повествования.
Что ж, Павел Иванович вполне успешно разрешил вопрос, со столь потребным ему временным убежищем, ещё и не понимая того, насколько сие обстоятельство переменит и самое его жизнь. Однако это случилось, и произошло оно, как впрочем и происходит подобное, не под громогласный гром литавр да пение торжественных хоров знаменующих собою великие события, не на нарядных площадях больших городов, в присутствии огромного скопления народу, а в тихой заснеженной глуши, где—то посреди России, куда привело Павла Ивановича, после долгой и изнурительной скачки по трактам, дорогам и проселкам всё ведающее Провидение.
На следующий день, после описанных выше событий, Павел Иванович заболел. Ему вдруг так сильно обложило горло, что сделалось даже больно глотать. Может статься, тому послужило виною и недавнее катание на тройке по окрестностям имения, во время которого задубели от холоду не одни лишь рукавицы и шуба его, но и сам он, разве что не покрылся инеем. Конечно же, об этом тут же доложено было пришедшей в нешуточное волнение хозяйке. За доктором, было, послано сей же час – без промедления. Сама же она, поспешно пройдя в комнату Павла Ивановича, принесла ему какого—то целебного питья, наведённого на варёном молоке, во вкусе которого мешались мёд со свиным смальцем. Поморщившись, Чичиков выпил предложенное Надеждою Павловною зелье, и весь в поту повалился на подушки. Часа через два появился доктор – с седыми пушистыми бакенбардами старичок, который осмотрел, ощупал Чичикова, постучал и послушал, каково у него в груди, а затем, прописавши каких—то порошков и микстур, сказал, что покуда ещё особо беспокоиться нечего. Что ежели лечиться, то всё будет хорошо, а запустить, то может случиться и горячка. На что Надежда Павловна в ужасе всплестнула руками, но доктор приободрил ея и, указавши пальцем на большой цветок столетника, сказал: