Мертвые не кусаються
Шрифт:
— Что такое?
— Срочное сообщение из французского посольства в Мадриде, экселенц.
— Сейчас открою.
Это все, что от него требуется.
Проходит довольно мало времени и судья Пасопаратабако отпирает дверь. Он в пижаме и поверх нее в домашней бархатной куртке, которую, должно быть, купил на блошином рынке в Мадриде во время своего свадебного путешествия.
Снимаю фуражку.
— Мое почтение, господин судья.
Он дергается! Стучит зубами. По крайней мере, изображает подобие этого, ибо его вставная челюсть отмокает на столике
Не дожидаясь изложения истории его жизни, я свищу преданному псу Берю и помогаю ему выгрузить нашу компанию в красивую обитель судьи и его предков.
— Но что, кто, почему? — удивляется почтенный чиновник.
— Пешки и фигуры, господин судья, время заканчивать партию. Для этого мы разъединим обвиняемых, используя элементарный метод.
— Но…
— Я знал, что вы милостиво согласитесь, — уверяю я. — Ты, Толстый, займись убийцей. Свяжи его покрепче где-нибудь и берегись его неодушевленного вида (такие тоже имеют душу). Ну а я, галантный, как всегда, посвящу себя дамам. Только сначала задам тебе два — три вопроса в виде подготовки фитиля перед тем, как запалить лампу.
Шепчу то, что хотел спросить, в ухо его бестолковки так тихо, что даже при самом большом желании в мире не смогу это передать вам. Он бормочет мне то, что хочет ответить, так неразборчиво, что вы ничего не узнаете из этого короткого диалога.
После чего заталкиваю Инес и крошку Еву в комнату, где находится, догадайтесь, кто? Да, дорогие мои: Контрацепсион во плоти и ночной рубашке. Ей жутко пришлось поработать, чтобы вернуть расположение своего старикашки. Чудесный город, венское колесо, карнавал в Рио, сумасшедшие ночи Андалузии — все было. Награда за подвиг — это так же заметно, как цирк Жана Ришара у вас в саду!
Судья, багровый от стыда, унижения, боли и еще других вещей (про которые я, конечно, забыл, но, что вы хотите, у меня же не две головы!) вопит и устремляется в спальню.
— Но кто вам позволил! Я запрещаю вламываться в мою личную жизнь!
Я вдруг завожусь.
— Эй, судья: успокойся, старый чурбан! Я уже вломился в твою личную жизнь без лишних слов!
И, чтобы остыть, я связываю Еву чулками Контрацепсион.
— Я запрещаю вам издеваться над священником! Под моей крышей! В моем собственном доме! — причитает судья, который не знает, как выразить возмущение.
Я делаю ему знак подойти. Вот так, указательным пальцем. Ничего нет лучше, чтобы заткнуть пасть воющему мужику. Смотришь на него пристально и манишь. Он немедленно сбавляет тон, затем замолкает и приближается, как дрессированная собачка.
Тогда я хватаю его руку и поднимаю до уровня аббатской груди.
— Потрогайте, господин судья. У святого отца есть тити, не так ли?
Если бы он положил пальцы на змеюку или на кое-что у нормально сложенного сенегальца, он не подпрыгнул
— Нет!!! — восклицает он.
— А вот и да! — отвечаю я ему дозированным эхом (ибо каждый должен дозировать свое эхо). — Вы видите, что я не заставляю вас припасть к невинной груди, дорогой судья? Нелегальное ношение сутаны дорого обходится в Испании, так ведь?
— Смертная казнь! — бормочет он, крестясь.
Затем он провозглашает, простирая руки, как железнодорожный семафор.
— Ваде ретро, Сатанас, — что в переводе с испанского означает: изыди, сатана!
Осатанеть можно от реакции девицы. Нервы, что ли, у нее сдали? Она хохочет!
Как всегда с девушками, где тонко, там и рвется.
Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.
Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья.[30] Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха.[31] Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.
— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?
— Мира.
— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.
— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.
— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.
— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.
— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…
И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:
— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.
Инес не бледная.
Зеленая!
Как яблоко!
Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!
Она почти падает. Я поддерживаю ее.