Мертвые не кусаються
Шрифт:
И знаете, почему эта минута так безумна?
Потому что клоуны ничего не говорят. Они угрожают всем без слов. Остаются молчаливыми. Кажется, что они ждут чего-то или кого-то.
Их раскрашенные морды, как фантасмагорические, галлюцинации. Слышно только наше сдавленное дыхание.
Время тянется. Смотри-ка, я воспринимаю тиканье настенных часов. До этого я их не замечал.
Вдали слышен шум океана.
Где-то воет собака.
Труп риканца там, на террасе, несет в себе что-то театральное. Поднимется ли он? Кто его заколол? Клоуны? Да, конечно, иначе они бы пошли посмотреть.
Добрых пять минут тяжко текут между нашими жизнями.
Вдруг скрипач начинает говорить.
На английском.
И знаете, что он говорит?
Он говорит вот так, нетерпеливым тоном.
— Ну что, будет или нет?
Людовик XVI
— Что он там болтает? — адресуется за кулисы Берю.
Поскольку кулисы отсутствуют, отвечаю я:
— Он спрашивает, будет или нет!
— Что, наши кошельки или жизни?
Реплика приводит меня к мысли, что, действительно, можно и задать вопрос главному клоуну.
— Что должно быть, дорогой Август? — спрашиваю я его голосом, который не дрожит.
Взгляд из смотровой щели сквозь толщину румян останавливается на мне на момент. Надеюсь на ответ. Вместо этого малый сухо бросает:
— У нас нет времени, выкладывайте!
— Но, сеньор, что выкладывать? — восклицает Дороти. — Что вы от нас хотите? Денег?
Адресат пожимает плечами в черно-белую клеточку. Несмотря на его непроницаемый грим, я чувствую его озабоченность. Совершенно очевидно, что эти господа явились сюда с определенной целью и события развиваются не по задуманному плану. Почему? Еще один листок с вопросом в пухлое досье. Все бессмысленно в течение этого невероятного вечера. Все подстроено, фальшиво, опасно. Драматический вечер в своей основе.[25]
И не сомневайтесь, основа-то высшего качества.
Скрипач вращает кольты вокруг указательных пальцев точно так, как Джон Уэйн в ковбойских, голливудских фильмах.
Он бросает приятелю, стоящему на страже у двери в холл:
— Который час?
Саксофонист — это говорящие часы нашего трио, он подключен к службе времени.
— Одиннадцать двадцать! — сообщает он.
Скрипач злобно сплевывает.
— Хватит, — говорит он. — Никто не хочет высказаться?
— Но высказаться о чем? — восклицает аббат. — Объяснитесь же, наконец.
— Закрой пасть, церковничек! — прерывает человек в огненном парике.
Его толстый красный нос сияет, как лампочка. На его лице нарисована широчайшая улыбка, но эта улыбка фиксирует выражение скорби. Индивидуум ужасен в своих белых перчатках, сжимающих черные рукоятки кольтов.
— Я вижу, — говорит он, — это скромность, а? О’кей, очень хорошо, сейчас приму вас по очереди тет-а-тет в моем кабинете.
Он делает знак саксофонисту занять свое место, ибо его позиция идеальна, чтобы контролировать весь салон. Тактик. Наполеон комнатной стратегии. Он открывает дверь, выключает свет в холле и делает мне знак.
— Ты, красавчик, двигай сюда!
Я повинуюсь тем более охотно, что оказия «сделать что-либо» представляется мне весьма удобной. Один на один в затемненном
— Стоп! Повернись, подними руки и двигайся спиной. Без сюрпризов, у меня два распределителя, которые лупят сами.
Повинуюсь.
— Пяться еще! — приказывает малый…
Пячусь. Рукоятка собственной хлопушки стесняет мне живот. Если бы я мог схватить ее и прыгнуть…
Если бы я мог схватить ее и прыгнуть, я сделал бы худшую из глупостей. Под прицелом двух самострелов шансы выжить были бы такими мизерными, что я мог бы отправить их вам в конверте так, что ребята с почты ничего бы не заметили.
— Стой!
Останавливаюсь.
Великий техник, вновь говорю я вам. Он сохраняет дистанцию. Он знает, что «ствол в спину» — это для плохих газетных опусов и что значительно легче внушать противнику уважение, когда ты вне пределов его прямой досягаемости.
— Хорошо, говори, это ты? — требует он металлическим жестким голосом.
— Я что?
— Хватит, проваливай!
Никогда еще переговоры не были столь короткими, вы не находите?
— А, нет; подожди! — передумывает он.
Я замираю.
— Поговори со мной!
— Мне не о чем с вами говорить.
— Плевать. Скажи мне, что тебе не о чем со мной говорить, но говори!
Все более и более поразительно!
— Мне нечего вам сказать. Я снова говорю, что мне нечего вам сказать. Я опять и опять говорю вам, что мне нечего вам сказать…
— Сделай жест в сторону салона.
— Какого типа жест?
— Указывающий!
— Что?
— Неважно.
— Как вам нравится Брак на левой стене? — забавляюсь я, указывая на картину.
— Спасибо, катись и не рыпайся.
— Это все?
— Проваливай, заср…ц, я тороплюсь!
Я балдею, возвращаясь к другим. Все вопрошающе смотрят на меня. Я остаюсь каменным. Слишком Сан-А занят собственными мыслями, чтобы удовлетворить любопытство других.
— Ты, крошка!
Это фальшивый скрипач обращается теперь к Инес. К Инес: крошка! Бывают же хамы, на которых ничто не производит впечатления.
Какой-то просвет забрезживает в этой тарабарщине. Довольно сумасшедшая мысль, но, мне кажется, укладывающаяся в логику развития ситуации.
Говорю себе «ин гроссо модо» такую штуку: «А если это зловещее трио состоит из убийц? Забудем нашего, который справа от меня, в конце концов, он не единственный, занимающийся этим деликатным ремеслом. Не надо забывать, что кое-что происходит не только в Галери Лафайет, но также и у Нино-Кламар… Так, трио убийц. Они выступают в конце вечера. Некий тип им оппонирует: мой риканец. Они берут его на клык, то есть, пардон, на нож и оккупируют дом. Для чего этот их номер? Чтобы позволить кому-то обнаружить себя и указать им, кого они должны убить. Вы следите за моими разъяснениями, симпатяги и симпатюги? Потому что они действуют, как и Мартин Брахам, не зная, кого они должны укокошить и по чьему приказу. Так что они должны провести опрос, чтобы найти одновременно и преступника, и жертву! Черт, вот это грандиоз, дайте мне тройную премию сверх положенного.