Мертвые не плачут

Абрамов Сергей

Тело Гольфиста рванулось вниз из-под руки Пастуха. Он отпустил его. Голова самоубийцы упала на пол, и кровь потянулась ручейком по паркету из-под нее.

Пистолет валялся рядом. Очень красивый.

Губернатор хотел из него выстрелить?

Не вышло. Гольфист опередил…

Пастух левой, не замаранной кровью рукой в перчатке взял подушку и аккуратно, как было, осмотрел – нет ли крови. Не было крови. Он положил подушку на диван. Вскочил на подоконник, глянул в окно: безлюдно было в парке. Не исключено, что все сейчас, опомнившись от вполне понятного шока, ступора, потрясения – что еще? – от нежданного, жуткого в этой праздничной рутине

выстрела, ломанутся сюда во главе с Губернатором, но что застанут?

Самоубийство.

Факт очевидный.

И врачи в морге констатируют факт самоубийства путем применения огнестрельного оружия. А еще и наличие легкого приступа асфиксии: зачем-то поперся покойник кончать с собою на третий этаж пешком, а ему с его сердечно-сосудистой недостаточностью, с нарушением функции дыхания, вообще с хреновыми легкими, что значится в довольно толстой истории болезни, ему вообще немного надо, чтоб кашлем зайтись…

Другой вопрос: на кой черт ему самоубиваться?

Да еще и на дне рождения Губернатора?

Да еще и из раритетного оружия?

Вопросы эти уже – к следователю. Вряд ли он внятно на них ответит.

А журналюги попробуют найти ответы. Пусть даже и фантастические: это ж их хлеб.

Версий будет – зашибись!

Но все это еще только будет.

А сейчас Пастух подбежал к забору, подхватил Мальчика, уже ждавшего там, шепнул наскоро: «Прижми руки к груди, ладони – на лицо и просто падай!» и – швырнул его через забор. А сам подтянулся на ветке, пополз по ней, оберегаясь от датчиков сигнализации, перевалил через забор, спрыгнул на землю. Мальчик, изрядно поцарапанный можжевельником, на куст которого он счастливо свалился, стоял и молча смотрел на Пастуха. Спросить что-то хотел?

Не время! Потом вопросы!

Рванул к машине. Мальчик бежал за ним…

Они выехали на трассу и ушли вправо – в сторону Города-Трех-Рыб-на-Синей-Воде. Такое уж длинное и красивое название у Города имелось. Очень историческое.

А все свое у них было с собой.

Включая вопросы.

Глава четвертая

Депутат

1

Ехали – молчали. Говорить не хотелось. Пастух в душу Мальчика заглянуть не умел, но сам себя чувствовал скверно. Будто говна нажрался. И привкус оного упорно не исчезал.

А почему Мальчик молчал?..

Ну, он вообще-то не был говоруном, как понимал Пастух, он всегда говорил свою реплику к месту и к случаю, и Пастух, тоже не вития, ничего против такого рабочего молчания не имел. И без них говорунов окрест – не меряно…

Чья-то строка к месту всплыла: «Все земные печали были в этом краю, вот и платим молчаньем за причастность свою».

И не поймешь, иной раз думал Пастух, то ли гордиться причастностью к делу, которому присягнул… на чем?.. да на памяти всех, кто не дожил… то ли стыдиться этого дела. Есть, конечно, радикальный вариант – бросить его к чертям с матерями, но где логика? Человекам положено стыдиться своих грехов, коли сам счел их грехами. А коли не счел, не приперло, так и все нынешнее – не грех, а работа.

Уж какая выпала по жизни каждому…

А Мальчик что?

А Мальчик себе на уме, точно знал Пастух. Знал он, что Мальчик что-то знает, а что знает, не знал.

Где-то минут через сорок Мальчик сказал слово.

– Проехали, – было слово.

Оно показалось Пастуху излишне скупым и вовсе неточным. Ничего

они не проехали, им еще ехать и ехать и скорее Мальчику стоило бы полюбопытствовать: а что будет, когда они на самом деле «доедут» до финиша. Кто куда денется? Ну, Пастух – в Столицу, «на ковер» к Наставнику. А Мальчик?

Последний вопрос Пастуха тоже, мягко говоря, теребил. Он, пригревший, выражаясь сентиментально, подкидыша, понятия не имел, зачем пригрел и на какой срок? Этот вопрос тоже был чисто риторическим.

Но спросил:

– Ты о чем?

– Обо всем, – ответил Мальчик. – А если конкретно, то – о жизни.

Злости в нем не было. Грусть какая-то, смешная для такого пацана, слышалась.

– О чьей жизни? – поинтересовался Пастух.

– Вообще о жизни, – объяснил Мальчик. – На планете. В стране. В городе. В доме…

Не закончил цепочку, явно. Просится: в семье, в умах, в душах… Что там еще?..

В принципе, все – очень неконкретно. Лукавит Мальчик.

Хотя зачем здесь дешевый цинизм? Мальчик, похоже, всерьез проговорился. От души, если таковая и впрямь наличествует во человецах.

– Проще всего, – начал Пастух свой ответ, стараясь быть одновременно всеми великими педагогами истории и мира вместе взятыми, – проще всего искать причину собственного душевного неуюта в несовершенстве или даже в изначально говенном устройстве жизни, планеты, страны и так далее. Она, причина, кстати говоря, всегда легко найдется. Внешняя, вестимо. Да и кому в какие времена нравилось устройство мира вокруг? Все находили изъяны и сразу принимались лелеять их и холить. Человек уж такой гондон штопаный, что все свои печали, обидки, ошибки, недостатки тела или характера валит на эти внешние вселенские причины… Я ведь знаю, отчего ты закуксился. Гольфист, да? Симпатичный мужик. Не очень, похоже, счастлив в семье. Не шибко преуспел в бизнесе – по сравнению с олигархами, естественно. Не так уж и здоров, чтоб не сказать круче. Не молод уже… А мы его… – не договорил фразу, и так вывод ясен. Но намеренно употребил местоимение «мы». И тем закончил мысль, в принципе. Счел так. Зафиналил банальным: – Или принимать жизнь такой, какой она тебе выпала, или… ты знаешь, где моя пушка…

Жестковато вышло.

А Пастух так не захотел считать.

Сказал, что… нет, не думал, а то, что обязан был сказать. И не по воле «пославшего мя Наставника», а по собственному ощущению того, что делает.

Поэтому добавил до кучи:

– Я солдат. С детства. А ты?

Мальчик молчал. Наверно, думал. Смотрел в лобовое окно, а там – дорога, дорога и – никаких аллюзий.

Минут двадцать молча ехали.

А потом Мальчик сказал:

– Наверно, я теперь тоже – солдат. И тоже, получается, с детства. Мне ж двенадцать всего…

И снова замолчал. Имел основания. Ощутить себя солдатом в столь смешном возрасте – это непросто, это жестко, это надо переварить. Он, похоже, и переваривал. Всю дорогу до Города-Трех-Рыб. А она, смех смехом, полтыщи кэмэ без малого, пять, а то и шесть с лишним часов хорошего хода, включая перерыв на жратву в попутном населенном пункте.

После жратвы Мальчик спал на заднем сиденье. До финала, который, как и положено, состоялся на вокзальной площади Города. Скучно повторяться: тетка с ключами, банк с ячейками, очень побитое жизнью здание, в нем – однушка с окнами на противоположный дом, диван, раскладуха, относительно чистое постельное белье в шкафу, холодильник имени Города-Трех-Рыб, ровесник Пастуха. Но сохранившийся.