Мертвые не плачут
Шрифт:
Разве что сам парень придет в себя и поднимет тревогу. Когда очухается. Минут через пять, наверно, Пастух его даже не вырубил. Так, нейтрализовал на чуток…
Глаза, кстати, некоторое время ныть будут. С час, может…
А со временем, все уляжется. У всех укладывается, и у него тоже. Разве что осадочек останется – на всю жизнь. Типа: что это было?.. Да и было ли что…
Пастух выбрался из местных зарослей метрах в пятидесяти от машиненки. Она стояла себе смирно, а Мальчик сидел, как ему Пастух прописал, смирно и
Он завел авто, развернулся на пустой шоссейке и газанул прочь от Города. В следующий Город. В последний на нынешнем пути. В общем, толково, что Мальчик сюда сам добрался, время сэкономили.
Молчали привычно. Хотя Пастух видел, что Мальчик так и рвется задать какой-нибудь необязательный вопрос типа «Ну, как?», на который только и ответить: «Штатно!» И Пастух, которого странно тяготило молчание, сказал первым:
– Ну, вижу ж, что невтерпеж. Спрашивай…
Мальчик паузу подержал и спросил угаданно:
– И как все прошло?
– Штатно, – ответил Пастух, постепенно приходя в себя.
Смешно говорить, но он устал. Невесть от чего. То ли от постоянного недосыпа, который почему-то стал на него действовать, то ли от действительно напряженного бытия, от необходимости принимать решения на бегу, потому что все аналитические бумажки, в которых подробно описывается мирная жизнь фигурантов, их милые привычки и традиции, – все эти гребаные бумажки не в силах подсказать – как лучше.
И никто не в силах, дурацкие сожаления. Кроме Пастуха – никто.
А Пастух, вона как, устал. И башка притухла несколько.
И Мальчик – будто подслушал.
– Устал? – спросил он.
И Пастух головой мотнул: мол, да.
Да, да, да, устал! Что несвойственно Пастуху. По определению!..
Или оно теперь не канает – определение это гребаное?..
А Мальчик спросил нежданно:
– Ты давно с братом виделся?
– С чего это ты? – удивился Пастух.
Мальчик никогда ничего не спрашивал у Пастуха о прежней жизни, не мог спрашивать, потому что ничего толком о ней не знал. Может, он, Пастух, запамятовал чего-то? Может, когда-то он словом обмолвился – лишним?
– Просто спрашиваю, – ответил Мальчик.
– Откуда ты о нем знаешь?
– Ты говорил как-то.
– Да?.. – Ну, не помнил он, что говорил. Неужто память сбоит? Это хреново… – Давно не виделся.
– А хотел бы? – настаивал Мальчик.
– Хотел бы, – раздражаясь, ответил Пастух. – Тебе-то что?
– Мне – ничего. Так просто… – Помолчал. Еще спросил: – Очень гадко было сегодня?
Ответ: да. Но ответить так нельзя.
– Штатно, – повторил уже не однажды сказанное Пастух. И ни с того ни с сего добавил: – Но и гадко все-таки тоже…
И замолчал. Потому что и впрямь было гадко. Хоть проблюйся.
А уж и к семи время подходило. И солнце вовсю шпарило. И на дороге как ниоткуда появились машины, идущие туда же, куда и они путь держали – в Город-Отца-Космоса, и чувство голода пробудилось не ко времени.
– Есть хочешь? – спросил Мальчика.
– Невредно было б.
– Часок потерпишь? Нам лучше бы отъехать подале…
– Не вопрос, – согласился Мальчик. – А можно я спою?
Странным показался вопрос. Сколько вместе – не высказывал желанья попеть.
– Да пой на здоровье!
И Мальчик тихонько запел, голосок у него приятным был.
Слова только странные.
– Я опять к тебе приеду, разберу твои проблемы… и, как водится, обратно их потом не соберу… Я всегда хочу, как лучше. Я дитя своей Системы… Суть ее – прийти на помощь и прийтись не ко двору…
Уж совсем какая-то нелепица выходила, слышал Пастух, про что эта песня?.. Какой такой Системы?.. Почему не ко двору прийтись? Очень даже ко двору…
А Мальчик пел и глаза даже закрыл:
– Ах, как громко плачут дети! Ах, как взрослые смеются!.. Кто на сцене? Все на сцене. Только я сижу в ряду… Я один, а те, кто в свете, мне издревле не даются… Ждут, когда я ждать устану и по краешку уйду…
Пастух любил песни. Слушать. Сам не пел. Но он простые песни любил. Без подтекста. А тут – вроде красиво, а хрен поймешь: о чем это он. Чего он жалуется, пацан? Плохо ему с Пастухом, что ли?.. Так скажи.
– Я уйду, а те, что в свете, станут жить легко и тонно… без меня, поскольку я им не отец, не сват, не брат… и не лекарь. До свиданья! Всем – улыбки и поклоны… комплименты, сантименты, позументы и – ура!..
И замолчал.
– Про что песня? – с искренним любопытством спросил Пастух.
– Наверно, про нас с тобой, – ответил Мальчик. – А может, и не про нас… Тогда только про меня… Папа ее любил петь, когда все хорошо было…
– Папа?.. – Пастух насторожился. Парень никогда ни словом не обмолвился о том, что были у него папа и мама. – А что с ним случилось? Чего ты в детдоме-то делаешь?
– Живу я там, живу. А папа… погиб папа.
– Где? Как?
Мальчик, отвернувшись, смотрев в боковое стекло.
– Какая разница, – ответил. Горечь в голосе слышалась. – Давно было…
– А мама? – Пастух настаивал.
– Мама тоже была, – ответил Мальчик. – И есть. Где-то… Давай не будем об этом, ладно? И извини за песню. Просто почему-то вспомнил… – И резко поменял тему: – Нам далеко ехать?
– Не близко. – Пастух принял перемену. По себе знал: в чужую боль без спросу лезть – западло. Мальчик неожиданно открылся, пусть на чуть-чуть, и опять закуклился. Его право. – Часов пять езды. Может, больше. Может, и шесть… А песня хорошая… – Сам сказал и сам понял: а ведь и впрямь ничего песенка. Жалостливая только.