Мертвые сраму не имут
Шрифт:
И почти в любой компании заходил осторожный разговор о листовках.
– Вам подкинули?
– Три штуки. Две сдав, одну на курево оставил.
– Не бреши. Где ты тут «самосадом» разживешься?
– Ну, не для курева. Для памяти.
– Опять брешешь. Собираешься до дому возвертаться?
– Я шо, сдурел? Большевики для меня уже давно пулю заготовили.
– Так гарантируют же. Всем все прощают.
– Ага! Всем, да не каждому. Держи карман шире. Помнишь ту еврейку в Крыму? Кажись, Землячка ее фамилия. Тоже гарантировала. А чем все кончилось?
В другом полку,
– Весна! У нас, як и у турок, весна рання. Об эту пору, должно, уже отсеялись.
– Рановато. У нас, другой раз, ще неделю стоять заморозки.
– А шо зерну заморозки. Оно, зернычко, лежыть себе под черноземом, як под одеялом, наружу не высовывается. Тепла ждет. А як припекло, оно – р-раз – и выглянуло! Ото уже весна!
– Собираешься?
– Не. Пущай други туды съездять. Он, той же дадько Юхым Калиберда. Если ему всех пострелянных простять, тоди, може, и я надумаю. Чого ж!
– До жинкы на перины потянуло?
– Дурный ты. Бо молодой. За дитьмы скучився, тоби цього не понять.
Листовки, посеянные Андреем Лагодой, взбудоражили лагерь. Где бы ни собрались двое-трое, с чего бы ни начинали разговор, а заканчивали все тем же: верить большевикам или не верить, возвращаться или не возвращаться?
Андрей тайным именинником ходил по лагерю, прислушивался к разговорам, иногда и сам принимал в них участие. Когда его спрашивали, не собирается ли он возвращаться домой, он искренне отвечал:
– Меня большевики уже один раз расстреливали. Или два. Больше вставать под их пули нет у меня настроения.
И это была почти полная правда. Феодосийская «тройка» приговорила Лагоду к расстрелу. Ни за что. Просто так. Первый раз его спас чистый случай: пуля его не задела, и, не шевелясь, он пролежал под мертвыми телами почти до вечера, до той поры, когда уставшие от расстрелов чекисты ушли к себе в казармы, чтобы там пить, есть, отдыхать и набираться сил для следующего дня и следующих расстрелов. Второй раз его спас Кольцов, вырвав из смертельно опасной банды Жихарева. Останься он в банде, неизвестно, прожил бы еще день или два?
Андрей не гордился этой своей работой, даже тяготился ею. Она казалась ему ненастоящей и даже какой-то фальшивой. Он редко когда оставался сам собой и почти никогда не выказывал своих подлинных чувств. Разведчиком он не был, этому его не учили. Но как вести себя, чтобы выжить, он знал. И делал все, чтобы его ни в чем не заподозрили и в один из дней смог бы вернуться в свою родную Голую Пристань.
Глава вторая
Первый пасхальный день тянулся бесконечно долго. Надоело есть, пить, без дела слоняться по лагерю. Все надоело.
И тут как-то сама собой у артиллеристов возникла благодатная мысль: снести на кладбище, к будущему памятнику, валяющиеся под ногами камни. Поначалу включилась в эту работу лишь одна батарея. Артиллеристы сходили один раз. Постояли, подумали. И отправились за следующей партией. Собрали все камни вокруг кладбища. Потом стали собирать их на территории лагеря.
Усердную работу артиллеристов заметили и другие. Тоже подключились. И уже вскоре белые гимнастерки рассеялись
Каждого, кто приносил камни, отец Агафон благословлял:
– Спаси Господи!
И когда отец Агафон понял, что на первый случай камней нанесли уже достаточно, хотя еще далеко не все солдаты приняли участие в этой работе, он сказал пришедшим с очередными рогожками:
– Пожалуй, пока достаточно, сыны мои, – и объяснил: – Когда все эти камни строители израсходуют, позже поднесем еще.
Солдаты высыпали камни, отряхивались.
Подходили и подходили еще, освобождали свои рогожки от камней, приводили себя в порядок.
Когда солдат возле священника собралось много, отец Агафон взобрался на груду камней:
– Видел я сегодня, братья, прелестные письма, заброшенные вам сюда большевиками. Прочитал одно, – начал он свою священническую речь. – И хочу сказать вам: слово слову рознь. Только божье слово имеет твердость камня. А нынешними письмами прельщают вас вернуться, изменить долгу и присяге. Не верьте таким словам, а верьте сердцу своему. Оно вас не обманет. Нет у большевиков правды, негде им ее взять. Бога они от себя отринули. А живущий без Бога в сердце способен на все: нарушить клятву, предать товарища, ничем не поступиться. Он и убийство грехом не считает. А уж солгать, это для него вроде летнего дождика. Когда будете читать эти подметные письма, подумайте об этом. Не верьте ни единому их слову! И да спасет вас Господь!
– Верь не верь, отче, а до дому сердце тянется.
– Вернетесь! – пообещал отец Агафон. – Победителями вернетесь, не собаками побитыми.
– Когда энто будет, отец святой? Жизня, як вода в Дону, быстро текеть.
– Чует мое сердце: скоро! Безбожная власть долго не продержится! Верьте в это! И молитесь!
Шли с кладбища молча, задумчиво.
– Под Каховкой отец Агафон тоже обещал: на Днепре большевики остановятся, – сказал казачок в уже порванной в праздничный день белой рубахе. – И про Крым тоже всего наобещал…
Никто ему не ответил. Тихо расходились по палаткам.
Вечером в большой сдвоенной палатке, с пристроенной к ней по случаю пасхальных празднеств сцене, давали концерт. Это сооружение выглядело громоздким, называлось оно «корпусным театром», но разместить даже часть желающих в нем не могли. Поэтому на каждый полк, на каждое училище и другие армейские службы выделили всего по нескольку пропусков.
Счастливчики, приглашенные на концерт, собрались возле театра заранее, ждали, когда начнут впускать. Пришли и многие из тех, кому пропуска не достались. Они надеялись каким-то способом проникнуть внутрь театра. Если это не получится, то можно просто постоять у входа, и если не увидеть, то хоть услышать происходящее внутри действо: сквозь брезентовые стены театра звуки легко проникали наружу.