Мертвые сыновья
Шрифт:
«Да, я уже в волчьих владениях, — опять подумал Даниэль. — Хорошо бы выследить хоть одного». Сюда не долетал лай собак, кругом — ни души. Впрочем — кто знает. Очень возможно, что люди крадутся неподалеку. «Они хотят запутать парня». Даниэль усмехнулся. Старые уловки охотников на кабанов, на людей и другую живность. «Здесь все охотники. Все». Время ничего не меняет. «Должно быть, виновата сама земля. Даже пришлые заражаются страстью к охоте». Даниэль вытащил сигареты, но спичек не оказалось, и он спрятал пачку. С нежностью погладил ружье. «С ним я пойду на этого…»
И снова вернулся страх. Даниэль боялся его с того самого момента, когда еще сквозь сон услышал,
Страх. Безысходный страх. Страх перед тем, что надвигается, что должно случиться непременно. Страх оттого, что «ничего нельзя поделать». Он хотел разозлиться на себя — злость, гнев, боль ослепляют человека. Но нет; страх оставался, только страх перед тем, что наступало. Что будет приближаться с каждой минутой, с каждым шагом.
Облако или туман застлали глаза. Даниэль медленно поднялся, сердце бешено колотилось, где-то в горле. Сейчас он мог идти только так — осторожно, крадучись. Со всех сторон — напротив, за спиной, с боков — виднелись горные вершины Оса и Четырех Крестов, острые бивни Буйного Ветра. Потом — громада Черной Горы. А еще дальше, за соснами и буками, будто в прозрачной дымке, угадывалась голодная и нищая земля Арт амиласа. Отсюда — с этого маленького клочка земли, поросшего темной, расцвеченной «пастушатами» травой, — все казалось незначительным, ничтожным. Нищие люди Артамиласа, волки Оса и Четырех Крестов, каменистые долины Черной Горы — ее топи и реки, полные золотистой форели, — что они значили, что могли они значить в сравнении со всей большой землей! И все-таки он шел туда, к ним, к ним устремлялось его трусливое сердце, жалкое и предательское сердце охотника. Он шел осторожно, старое ружье в руках, — шел туда, вниз, к устью реки. «Я хорошо знаю реку», — подумал он. А вслух произнес:
— Неужели на этой земле волков мне не встретится ни один волчонок…
Он шел напрямик, к деревьям. По отвесному склону спуск был труднее подъема. Даниэль спускался боком — так меньше скользишь. У него болели щиколотки, а попавший в ботинок камушек резал ногу все сильнее. Исчезло выглянувшее было солнце. Чем ниже, тем гуще становился туман. «Внизу — ущелье, а где-то здесь должно быть лошадиное кладбище».
Он прошел еще несколько сот метров. Брюки вымокли почти до колен. Ветер крепчал, и туман опять стал расходиться. Ветер свистел монотонно, надоедливо, заглушая все звуки. Иногда Даниэль останавливался возле дерева, натягивал на голову пиджак, но и тогда различал этот раздражающий свист. «Сколько здесь „пастушат“… Помню, когда они зацветали внизу, на полях, Танайя всегда топтала их и приговаривала: „Худое время стучится к беднякам“».
Наконец Даниэль подошел к истоку. Ветер утих, и стало слышно, как мелодично журчит река. За деревьями показались красноватые глинистые холмы — черный мох, лишайник, словно пятна зеленоватого снега, гигантские папоротники, шум воды в камышовых зарослях. И еще грот. Возле грота — маленький родник, вода проложила себе ход в скале и белоснежно-голубоватой пеной низвергалась в ущелье. Даниэль шел медленно, едва ступая. Поодаль виднелся второй грот, поменьше, почти скрытый огромными папоротниками. Там был еще один родник, который потом, ниже, вливался тоненькой струйкой в реку. (Однажды, много лет назад, Даниэль наткнулся на этот грот. Внутри, возле родника, оставался клочок сухой земли. Он не открыл своего тайника даже Веронике.
Неподалеку от грота меж корней исполинского дуба Даниэль увидел пастуший шалаш из веток и глины, куда можно было проникнуть только ползком. Даниэль знал такие шалаши: внутри они устланы толстым слоем сухих листьев и остро пахнут землей и грязным тряпьем. Раньше он часто укрывался в них от холода и ветра. Даниэль ударил прикладом по шалашу и услышал приглушенный шум.
Потом направился к гроту. Вход закрывали папоротники и высокие травы. В грязи прокладывал себе путь тоненький ручеек. Высокие скалы кровлей нависли над ущельем. Держа ружье наготове, Даниэль осторожно выглянул из-за камней. «Иногда волки с выводками спускаются здесь к водопою». Он часто видел их из тайника. Даниэль ступил на площадку и, широко расставив ноги, глянул вниз, на речку.
Парень был под скалами, на дне ущелья, как он и предчувствовал, — почти невидимый в зарослях кустарника, лежал на земле и пил. Тупая боль медленно сжала сердце. Что-то застлало глаза, и Даниэль почти ослеп, — так слепнут на сильном ветру. По телу разлилась ужасная слабость. Опять стало тошнить: тошнило вином, суслом, отвратительной анисовой водкой и коньяком. Он стиснул ружье, руки заломило. «Нет, я в самом деле не хотел его поймать!» — кричало все внутри. «В самом деле не хотел». А он оказался тут: у его ног, в его власти.
Даниэль спускался бесшумно. Как он умел, как спускался тогда. Парень лежал тихо, задумался, не слышал шагов, которые неумолимо приближались к нему. И в тот вечер на празднике богоматери всех скорбящих, когда Даниэль видел его в последний раз, он лежал на животе и пил. «Он хочет есть и пить». Всегда в этих случаях хочется есть и нить. Он лежал здесь — неопытный, молодой, беззащитный и, наверное, совсем окоченевший от холода в своей коричневой фланелевой куртке. Даниэль смотрел на его стриженую голову, мерцающую блеклым золотом. Парень не должен увидеть его отражения в воде. Медлить нельзя. Он приставил твердое и холодное дуло прямо к затылку.
— Встать!
Даниэль почувствовал, как парень вздрогнул. Почувствовал явственно, будто приставил к затылку не ружье, а руку. Тот еще больше втянул голову в плечи, но не обернулся, а только чуть приподнялся от воды. В тишине ущелья Даниэль услышал редкий стук капель. Они падали, наверное, с его подбородка, как у зверей, что приходят на водопои.
— Встать! — повторил он.
Парень, упираясь руками в берег, медленно поднялся. Он был ниже его ростом, а сейчас показался Даниэлю почему-то еще меньше. Вот так, со спины — золотистая голова, косичка волос на шее, — совсем как ребенок. (Как те, у которых он отобрал форель. «Какой страшный был день. Как страшно то, что я сделал в тот день».)
— Руки вверх! — приказал он.
Парень повиновался. Рукава скатились до локтей. В редеющем тумане руки эти показались Даниэлю смуглыми и сильными: две оголенные руки точно две нелепые птицы. («Две птицы неизвестной породы».)
— Повернись ко мне.
Парень повернулся, хотел что-то сказать, но, увидев его, замер на месте. «Он и не подозревал, что это я», — промелькнуло в голове Даниэля. По лбу разлилась краска стыда. Он почувствовал ее тепло меж бровей. А парень все стоял с открытым ртом и не сводил с него взгляда. Губы и подбородок были мокрые. Чуть виднелась отросшая щетина. И рот сложен по-детски, совсем по-детски. Может быть, от сдерживаемого страха или боли. Точно ребенок, которого наказывают, а он не плачет.