Мертвые сыновья
Шрифт:
В дверь постучали. В комнату вошла Марта с корзиной белья. Как всегда в этот час, Марта была тщательно причесана, ее влажные виски блестели.
— Ах, сеньорита Исабель, вы знаете, что случилось?
Исабель всегда делала вид, будто ее ничто не интересует, и слушала молча, снисходительно улыбаясь.
— Уголовник в горы убежал. Теперь сеньорита, на ночь нужно будет хорошенько запирать все окна и двери… Представьте себе, сеньорита, говорят, убил другого, ихнего, и охранника тоже. Не иначе, есть у него пистолет или ружье, или как там еще называется, не очень-то я разбираюсь.
Дождь все усиливался. Его острые струи иглами колола землю. Свет на горизонте
— Моника, осторожней! Смотри, ты все стянула на пол… Моника! Слышишь, что я говорю…
Дождь превратил тропки в речушки, они текли вдоль озимых, к дороге. Исхлестанная, набухшая земля убегала, ускользала, как влажный туман. И опять отодвинулась река, дорога, подножье горы. Горы, везде горы. Моника подняла голову. Вниз по стеклу странными струйками света скатывались блестящие капли дождя. Она услышала стук: за Мартой захлопнулась дверь.
— Исабель, я поднимусь к себе. Мне что-то нездоровится.
Исабель подошла к ней, стиснула ее голову ладонями. Моника чувствовала: Исабель смотрит на нее. Она ощущала этот взгляд на своих щеках, на упрямо опущенных веках:
— Мне нездоровится, Исабель. Очень болит голова.
Голос Исабели дрогнул:
— Ты побледнела, дитя… Иди приляг. Отдохни. Я позову тебя к ужину.
Исабель говорила сейчас так же, как в детстве, когда Моника бывала больна. Только тогда ее голос становился удивительно нежным. «Нужно заболеть, чтобы она подобрела…» — рассеянно подумала Моника. В голове вдруг стало пусто, а по телу разлился холод. Она знала, сейчас надо сказать: «Если можно, дай мне аспирин».
За последнее время она очень хорошо научилась притворяться. Мигель не раз говорил, лучше вести себя так, чтобы никто не догадывался о твоих мыслях; и еще он сказал, никогда не надо теряться. «Он так говорит, и правильно, очень правильно». Сейчас — она понимала — следует попросить аспирин…
— Ну конечно. Возьми у меня в комнате, на столике, в ящике, ты сразу увидишь… Послушай, Моника… Хочешь, я поднимусь с тобой?
— Нет, Исабель. Не стоит… У меня просто болит голова.
— Да, в это время…
Исабель вдруг заговорила с ней, как с женщиной, не то что всегда…
Моника взглянула на Исабель краешком глаза, и та показалась ей старой и усталой. «Здесь невыносимо. Кругом усталые старики. И они еще хотят, чтобы мы умирали рядом с ними». И опять холодная ярость наполнила ее. Она начинала понимать, что такое ненависть. Что-то странное случилось с руками и коленками — они совсем не сгибались. Моника медленно вышла из комнаты. Плотно прикрыла за собой дверь, пересекла гостиную. В темноте громоздкая мебель высилась огромными горбами странных животных. В окна сочился серый свет. Моника вышла на лестницу. Огня еще не зажигали. Секунду она стояла в нерешительности. Потом зашагала быстро, легким, бесшумным шагом, которому ее научили в горах Гойя и Педрито. Моника спустилась по лестнице, что вела на кухню и в задние комнаты. Она давно научилась убегать быстро и незаметно. «Дождь все идет… Глупо я делаю…» Из полуоткрытой кухонной двери лился красноватый свет. Она заглянула. Марта сидела у огня и чистила картошку. Напротив, прямо на освещенном пламенем полу, сидел сын Марты, с черными длинными, как у девочки, кудрями. Марта пела ему тихим голосом:
— « Солдатик, солдатик! Откуда ты? — С войны я, с чужбины — явился к вам».
Моника прикрыла глаза. От голоса Марты сердце захлестнула
— А… сеньорита Моника…
Моника знала, что это означает. «Сеньорита Исабель не любит, когда вы приходите на кухню». Она знала, так было всегда.
— Марта, кто он?
Марта, не понимая, смотрела на нее глупыми зелеными глазами.
— Кто?.. — спросила она медленно, как говорили в Эгросе.
— Ну тот, заключенный… Ты еще сказала, он убежал.
— А… да разве я знаю! Так, говорили.
— Кто говорил?
— Там, в деревне. Да вы не пугайтесь, сеньорита Моника. Закроете хорошенько окно, и все тут.
Моника медленно направилась к плите. Мальчуган выглядывал из-за спины матери.
— Слушай, Кристобалито, — сказала Марта и продолжала петь: — « А мужа не видали? Он на войну ушел. — Сеньора, я не знаю. Какой он из себя…»
Моника подошла к огню. В косы вплелись высокие, голубые и красные языки пламени. Огромный колокол, заглатывая дым, толкал его вверх, в черную высоту, через которую — как пугали ее в детстве — влетают в дом домовые, ведьмы и души умерших. Монику знобило.
— « Муж у меня высокий — кудрявый молодец», — продолжала Марта свою печальную, за душу берущую песенку. Мальчик выглядывал из-за ее плеча и показывал Монике язык.
Монику трясло от холода. Она никак не могла согреться, хотя стояла совсем у огня. Старалась думать о том, что предчувствовала, и не могла. В голове вертелось одно: «Эта песенка очень давнишняя. Ее пела еще Танайя. А Танайе — ее мама… Да, да: сто, двести лет назад пели эту песенку детям. И сейчас поют, как и раньше. Ничего не меняется. И этот мальчишка босой, как зверек… И я была такая в его годы и верила в домовых и ведьм. Говорят — была война, и многое изменилось, а мы все те же. Мигель говорил: жизнь у человека одна, и надо вовсю ей пользоваться, нельзя гнить. А здесь все гниют, заживо: глядят вокруг равнодушными глазами, ничего не знают и не желают знать. Кругом одни старики, и дети тоже старые. Все из другого времени, все…» Холод от ног поднимался к рукам, лицу. И внутри притаился леденящий холод. Кристобалито медленно вышел из-за спины матери.
— « И графы, и маркизы плакали по нем…», — тянула Марта. Она пела, опустив голову; блестящие, собранные в тугой пучок волосы при свете пламени были совсем рыжие, красивые, густые. Кристобалито качал головой взад-вперед, и черные кудри то падали на глаза, то вихрем вздымались вверх. Он лукаво поглядывал на Монику — влажные зрачки казались двумя черными виноградинками. Кристобалито боялся господ, прятался от них, потому что знал: Исабель не любит, когда он попадается ей на глаза (он ведь — исчадие греха).
Дождь сильнее застучал в окно. Марта умолкла, перекрестилась:
— Ах, сеньорита, худо сейчас тому, кто ходит в горах…
Моника взглянула на Марту, сердце замерло. Никогда не разберешь, что у нее на уме: с умыслом говорит или просто глупа, как корова. Никогда не разберешь. Марта встала, подставила миску с очищенной картошкой под струю воды.
— А дальше, мам, дальше, — просил Кристобалито.
Марта, вытирая руки о передник, смотрела в огонь.
— « Семь лет, как жду его я, — еще семь подожду. А если не вернется, я в монастырь уйду…»