Мёртвый хватает живого
Шрифт:
— Люди всегда искали то, что было у них под носом, — сказал доктор. — Но это нелепо! Зачем искать то, что в тебе, и то, что во всех, — и что нужно только признать как факт?
Владимир Анатольевич хотел протянуть руки к Любе и Максиму Алексеевичу, но рук теперь совсем не чувствовал. Однако протянуть руки он смог. Движения у него выходили медленные, и он не ощутил подъёма рук. Но руки не показались ему тяжёлыми. Интересно, какие ощущения будут у него после обновления?
Максим Алексеевич, внимательно глядя на него, сказал:
— Мне
— Почему же, Максим Алексеевич? Нам так хорошо вместе.
«Рук нет, ноги чувствую до колен, от лица остались будто губы и уши. Я как бы исчезаю понемногу». — Он опустил руки. Максим стоял перед ним.
— Мне надо уйти, — сказал труповоз. — Вы, Владимир Анатольевич, кажется, уже на подходе.
— Далёко вы, Максим Алексеевич?
— На улицу. Уйду отсюда. Не хочу, чтобы между нами что-то вышло.
— Между нами ничего не может выйти, кроме любви, Максим Алексеевич.
— Так оно и будет, Владимир Анатольевич. До встречи в новом мире. До свидания, Любовь Михайловна.
— Я люблю вас, Максим Алексеевич, — сказала Люба. — Возьмите мою руку и пожмите. Я её не чувствую.
— А ты сама попробуй поднять, — сказал доктор.
— И правда: получается, — сказала она.
Максим Алексеевич пожал ей руку.
Доктор видел, как он проверил под пиджаком слева. И нажал на пульте кнопку. Дверь открылась.
Доктор смотрел на уходящую тёмно-синюю спину.
«В этом костюме он похож на почтальона. Я люблю его. И люблю почтальонов».
— Никита голоден, — сказала Люба.
— Я думаю, на улице он нашёл кого-нибудь. И полюбил.
— Как это прекрасно — есть людей, — сказала Люба. — Это высшая стадия любви. Это выше полового акта. Это предельная, натуральная отдача. Без компромиссов и метафор.
— Подлинно материалистическая любовь, — сказал доктор. — Если бы одни не ели других, если бы кроманьонцы не истребили неандертальцев, не явился бы и человек разумный.
— А не явись человек разумный, не явился бы и Homo pentaxinus.
— Это заключительная, верхняя ветвь эволюции. Точнее, её верхушка.
— Мы с тобой как боги.
— Тут нет противоречия. Человек есть творец. Бог — тоже его творение. Творение его фантазии. Недоразвитой фантазии. Но теперь воображение и ум человека созрели для нового творчества, по сравнению с которым клонирование выглядит детской забавой. И подумать только, Люба, это наши с тобой ум и воображение. Это мы с тобою породили новый дивный мир.
— Новый дивный мир, в котором вместо Моисеевых скрижалей и комментариев к ним Иисуса будет единственная заповедь…
— Переживание наиболее приспособленного.
— У меня немеет всё тело, Володя. Меня будто накачали новокаином. И сердце замедляет темп. Я не ощущаю, как оно бьётся. Но во мне рождается какое-то движение: я будто лечу куда-то. Вместе с полом. И с этим домом. Мне кажется, подвал
— А ты присядь. — Он подвинул её своё кресло, она села. — А я… постою. Язык… онемел. Как в кабинете… у стоматолога. Не чувствуешь, но говорить можешь. Медленно…
— Расскажи, как… будет… в новом мире, Володя. Как мы будем… любить.
— Все будут любить всех. Я уже… чувствую это. Никто… не будет помнить… что такое ненависть. Все будут богами… и не будет людей. Все будут вечны.
— Так странно помнить… что я возражала тебе.
— Никто не будет помнить… как было прежде. И ты. Толстой в восемьдесят лет… был счастлив, забыв… всю свою прежнюю жизнь. И помнил… только главное: как надо жить. И мы… То есть все…
Он опустился перед Любой на колени. Кажется, это заняло целую минуту. Так всё медленно совершалось. Он уже не чувствовал ничего в своём теле. Ни коленей, ни рта, ни глаз, ни сердца, ни кожи. И всё же он был. И осознавать это было — чудесно!
— Мы переплывём мор… переплывём океаны, — сказал он, — мы… посеем новую жизнь… в Европе, Америке… Африке. Мы создадим колонии в Антарктиде… на Луне, Венере… Марсе… Нам не нужны воздух… и вода… Поселения в далёком космосе… Земле не грозит более… перенаселение… Ни болезней, ни войн, ни смертей… Люба, ты слышишь… меня… я уже с трудом говорю…
— На Юпитере, на Сатурне… — шептала Люба. — Крепкие новые люди, Володя… Креп… кие…
— Да, милая. Не какие-то… там… Рахметовы.
Он ткнулся лицом ей в колени, её коленей не чувствуя.
Обнял Любу вместе с креслом, но ни Любы, ни кресла, ни рук своих не чувствовал.
Они умерли в один день, один час, одну минуту и одну секунду.
Глава двадцатая
И воскресли в один день, один час, одну минуту и одну секунду.
Он открыл глаза, и увидел, как она открывает глаза.
Она была белая, была такая же, как он.
Ему сильно хотелось есть.
Он открыл рот.
Язык его шевельнулся:
— Ктым.
И она приоткрыла рот:
— Аго.
Глава двадцать первая
По дороге из школы она увидела Владьку Быстрова и Владьку Костенко. Друзей с одинаковыми именами. Они сидели в спортгородке на брусьях и курили. Увидев её, спрыгнули с брусьев и побежали. Побежали, оглядываясь, говоря что-то. Лица у них были испуганные. Костенко, оглянувшись, споткнулся на бегу, упал, вскочил и побежал догонять первого Владьку. Тот даже не стал ждать Быстрова. Друг, называется. Они боятся любви! Ничего. У неё был Женька, и у них кто-то будет. Тот, кто откроет им целый мир. Любовь и красоту. Может, это будет она. А может, Лариса Пошехонова.