Мёртвый хватает живого
Шрифт:
Лариса попалась ей навстречу. Проспала, как обычно. Полночи, наверное, «чатилась» в «Инете».
Тоня не любила опаздывающих. Нелюбовь к ним была у неё от папы. И она не стеснялась признать это. Папа, пожалуй, и гордился этим. Она вставала чуть раньше него: в шесть двадцать. И душ холодный принимала. Как и он. Как она могла не любить его? А мама ей говорила: ты в куклы почти не играла, и водой холодной обливаешься, и встаёшь раньше отца. Ваше утро отличается лишь тем, что ты сидишь у зеркала, а отец к зеркалу равнодушен; оно ему только затем, чтобы бриться. «Да, — отвечала
Тоня улыбалась Ларисе. Лариса опаздывает? Ну и что. Нет больше поводов для нелюбви. Для презрения, злости, насмешки. Так легко стало жить!.. Она скажет об этом Ларисе. А Лариса передаст бегунам Владькам. Костенко ведь неравнодушен к Ларисе, правда, Лариса безразлична к нему. Но сегодня Лариса Владьку полюбит.
— Привет, Лариса!
— Привет. Ты что это? Я в школу, ты из школы.
— Уроков не будет. Отключили воду. Руфинушка сказала, первый урок — и по домам.
— Воды нет, это да. Я тоником мордочку протёрла. А ты что такая разговорчивая? И урок ещё, кажется, не кончился. И бледная ты какая!..
— Волнуюсь, наверное. Много всего произошло. И это так хорошо. Ты ничего не чувствуешь? Я люблю тебя, Лариса.
Лариса остановилась. Тоня подумала: «Ей никто не говорил о любви. И мне до сегодняшнего утра никто не говорил. Но сказал Женя — и всё переменилось. Мир стал праздничным. И вот я сказала Ларисе. И она чувствует то же, что и я. И не знает, как себя вести. Но это у неё скоро пройдёт. Она уже краснеет. А потом побледнеет. Как Женя. И я тоже уже бледная, Лариса сказала. Значит, мы все любим. Мы проникаемся этим».
— Ты что, Баранова? Ты — лесбиянка? А я-то, дура… Вот почему ты с Королёвым дружить не хочешь — хотя он на тебя давно пялится! А он ведь пацан не робкий. Вот почему у тебя парня нет! Слу-у-ушай… Я думала, ты меня презираешь. А ты, что же, скрывала? Ну, до меня дошло-о… Я гуляю с десятиклассником — а ты, Баранова, злишься? Так, да? Злишься, что такая мелюзга, как ты, меня не интересует? Девочка милая, да меня лесбиянки вообще не интересуют. Я их презираю. Уродки. Нет ничего лучше толстого твёрдого члена, поняла? Ненормальная.
— Лариса, я не лесбиянка. Не сердись. Ты поймёшь меня очень скоро.
— Пойму? У тебя не все дома, Баранова. Или ты загрипповала. Или простудилась. Точно: ты вся белая. Ты щёки отморозила. И нос. И лоб. И губы. Целовалась, поди, с какой-нибудь девчонкой из третьего класса на морозе, лесбиянка хренова!.. И где ты мороз-то нашла — в холодильнике? Пивка холодного перепила?… Ты же не пьёшь. Иди-ка домой, ляг в постельку, выпей чаю. Или молока кипячёного. И чего это от тебя Владьки шарахнулись? Я всё видела.
— Они тоже не понимают.
— Чего не понимают?
— Что все всех любят.
— Все всех — ненавидят. Факт. А любят — это только на словах. Любят деньги, секс, власть, машины, квартиры и шмотки. А
— Сегодня всё переменилось, Лариса.
— То есть как это — сегодня? Инопланетяне из космоса прилетели и нас всех заразили вирусом любви? Как гриппом?
— Мне Женя Вертецкий сказал — и всё переменилось.
— О чём сказал?
— Что любит меня.
— Ну, у тебя, Барашкина, крышу полностью сорвало. Этот линзонос сумасшедший любит тебя, а ты любишь меня. Вы тут меня своим детским драмтеатром не разыгрывайте. Ой, мне тут сообщение на айфон пришло. — Лариса вжикнула молнией курточки. — Если хочешь ещё потрепаться, подожди. Всё равно уроков нет. Или ты врёшь, чтобы меня в постель затащить?… Сонька фотки прислала. Ну всё: инопланетяне точно всех заразили. Не заразили, а с ума свели. А некоторым вроде меня повезло. И моей подруге повезло. А вот тебе, Баранова, нет. Бедная! Смотри. Всё равно прикалываетесь тут все.
На экране айфона Тоня увидела фотографии. Лариса, держа перед нею айфон, листала снимки. На фотографиях было то же, что десять минут назад случилось в классе, и Тоня не удивилась. Скоро так будет всюду. Это новая счастливая жизнь. Наверное, власти утвердят сегодняшнюю дату как праздничную. Как День Любви. Или День Мира. Или День Любви и Мира. И Красоты. Не нужно было писать книги, снимать романтические фильмы и мечтать, а нужно было любить. Как ужасно, что люди поняли это лишь в двадцать первом веке. Но хорошо, что всё же поняли.
— Ты с какого кондоминиума такая задумчивая, Барашкина? Ну прямо как твой новый дружок Вертецкий!
На первой фотографии мальчики и девочки (примерно треть класса) стояли у доски. У многих были открыты рты (говорили что-то).
— Подписано, — сказала Лариса, — было так: «Говорят о любви. Как придурочные. А мы слушаем, как придурочные». Сечёшь, Барашкина? О любви. И ты тоже мне впариваешь о любви. Что за прикол тут, не пойму. Не из-за бабок? Нет, из-за бабок ты бы не стала. А тем более линзонос.
На втором снимке у доски стояли не все, некоторые лежали на полу. У стоявших были белые лица. Настала эра любви. Лариса ещё не понимает этого, но она поймёт. Ей никуда не деться. Это не принудительно, нет; но не любить там, где все любят, невозможно. К тому же счастье именно в любви. Не считает же Лариса, что счастье — в ненависти.
— Мама родная, — сказала Лариса. — Не нравится мне этот ваш любовный театр.
На третьей фотографии двое с белыми лицами — наверное, из тех, что лежали на полу, — ели девочку с первой парты. «Счастливая», — подумала про съедаемую девочку Тоня. Лица девочки не было видно. Два белолицых мальчика съели её руки и тащили её тело — каждый в свою сторону. А на четвёртой фотографии происходила сплошная любовь: мальчики и девочки ели мальчиков и девочек. Девочку с первой парты уже разорвали пополам. Одна половинка её лежала на парте, вторая на полу. Это было на пятой и шестой фотографиях.