Мещанское счастье
Шрифт:
– Милый мой!.. Егорушка!.. И мне тоже все чего-то хочется… Я перестала понимать себя… боюсь всего… такие странные сны… Я плакала давеча…
– О чем, Леночка?
– И сама не знаю о чем… Но теперь ты стал говорить, и мне так легко, так легко… Я никого на свете не боюсь… я птица!.. полетим, Егорушка!..
– Полетим, – сказал Молотов и засмеялся…
Леночку обидел этот смех…
– Всегда так… зачем чувство охлаждать?..
– Куда же лететь?
– А вот чрез кладбище, за озера, за Волгу… туда, туда… Ты понесешь меня в объятиях… Пойдем в долину; хижину выстроим… Пусть все меня оставят;
– Леночка, возможно ли это?
– Ах, какой ты несносный!.. я знаю, что нельзя, ведь не дурочка… Для того разве говорят?.. это так. Ведь я люблю тебя, Егорушка…
Молотов засмеялся…
– Ой, как ты громко смеешься!
Леночка замолчала, опустила ресницы вниз; досадные слезы пробивались на ее глазах, она гневно щипала мантилью.
– Господи, чем это все кончится? – вырвалось у Молотова.
– Да о чем же ты горюешь, Егорушка?
Не спросила бы его Леночка с такою любовью, если бы знала, о чем он думает. Молотов от злости стал несправедлив; у него желчь разлилась… Он думал: «Полетим, Егорушка!.. ах ты птичка, птичка!.. Полетим!.. Я сама знаю, что нельзя! Что это я наделал?.. Как так втянулся в эти странные отношения?» Припомнилась ему вся любовь, вся игра в поцелуи, пожатие рук и сладкие глазки, припомнились страстные ночи, и досадно ему было, зачем все это случилось. Но, несмотря на все это, он как-то невольно тянул время последнего свидания. «Надобно покончить, – думал он, – сказать ей…», а сам все сидел, и не хотелось ему уйти так скоро…
– Егорушка, да что ты такой скучный?.. что с тобой сделалось?..
Егор Иваныч не отвечал; он думал: «Ах вы божьи ласточки!.. Господи, как все это сделалось? Неужели наши отношения кладут на меня серьезные нравственные обязательства?.. Что нас связало? несколько поцелуев, бог знает каким образом полученных. Я и сам не знаю, что такое у нас вышло. Во всяком случае, один исход – расстаться».
– Егорушка, – говорила Леночка…
«Допрашивается! – думал Молотов. – Но, быть может, я напрасно беспокоюсь; вероятно, кончится все просто…»
Леночка опять обняла Молотова. Ему сделалось невыносимо.
– Елена Ильинишна, – сказал он серьезно…
– Что?
– Нам пора объясниться…
У Леночки сжалось сердце. Она предчувствовала какое-то горе; никогда Егор Иваныч не говорил так с нею.
– Разве мы не объяснялись? – спросила она…
– Нет, не объяснялись; все у нас было, кроме объяснений.
– Ну, скажите, – ответила Леночка, боязливо глядя на собеседника.
– Вы меня любите?
Леночка хотела обнять его. Он уклонился.
– Я вас очень люблю…
– Но, разумеется, можете привыкнуть к той мысли, что мы не всегда будем поддерживать наши отношения.
– К чему же об этом говорить?
– Подумайте, пожалуйста, и выскажитесь откровенно.
Ей никогда не приходил такой вопрос на ум, и она с замешательством отвечала:
– Да, я вас люблю…
– Простите же меня, Елена Ильинишна, я вам не могу отвечать тем же…
Леночка взглянула на него испуганным взглядом и вскрикнула. Болезненно отозвался этот крик в душе Молотова. «Вот она так любила!» – подумал он.
– Елена Ильинишна, кто же виноват? кто виноват? Вы должны помнить, что не я первый… – Молотов оборвался на полуфразе, потому что невольно
– Боже мой, что же это на меня напало!..
Он страдал, Леночка смотрела все молча и испуганно. Лицо ее было бледно; сердце сжалось и ныло страшно, рука ее как лежала на плече Молотова, так и осталась, и Молотов слышал, как рука ее дрожала слегка. «Зачем же она любила?» – думал Молотов со страхом.
– Что ж это, Егор Иваныч, разве можно так?.. вы говорили, что будете любить…
– Нет, Елена Ильинишна, – проговорил он с усилием, – я никогда этого не говорил… припомните, пожалуйста… Я и сам не понимаю, как все это случилось…
Леночка не возражала.
– Ведь это пройдет; вы меня не сильно любите…
Леночка заплакала.
– Этого еще недоставало, – прошептал Молотов.
Послышалось всхлипывание и тихое, ровное, мучительное рыдание; запрется в груди звук, надтреснет, переломится и разрешится долгой нотой плача; слезы катились градом… Прислушиваясь к ее плачу, Егор Иваныч невольно вспомнил ночь, когда видел «до гроба верную и любящую…».
– Вон из чего слагается горе человеческое, – прошептал он, – плачет, она, бедная!.. что же я-то могу сделать?
– Никому мы не нужны… кому любить таких?..
Она зарыдала сильнее.
Молотов сидел ополоумевши. Последние слова задавили его. Мучительные минуты одна за другою еле ползли. Он слышал, как в висках его стучало… Наконец Леночка стихла.
– Кого же вы полюбили? – спросила она.
– Никого, Елена Ильинишна…
– Вы не хотите сказать… не бойтесь…
– Уверяю вас, никого не полюбил…
– Что же это? – спросила она с изумлением.
– Ах, как тяжело мне, – сказал Молотов…
Долго они сидели молча. Вечернее солнце уходило за лес, и листья сада зыблились и блестели красноватым светом. Мелкая птица кончала свои песни. Тени ложились углами и квадратами. Бледный серп месяца уже глядел с неба. Ласточки, вылетая из-под крыш, трепетали в воздухе, летели на реку, омакивали крыльями в воду и опять неслись с визгом… Кто не знает, что в птичьей песне нет человеческого смысла? но кто не отыскивает в ней смысла? И Егору Иванычу казалось, что птицы его дразнят. Зяблик все одну и ту же руладу повторяет… отчего?.. оттого, что одну только и знает… Не всегда бывает так тяжело расставанье для истинно любящего, как оно было тяжело для Молотова. «Итак, ко всем несчастиям еще подлость? – думал он. – Ты не должен был целовать ее, если впереди не видел ничего серьезного. Но кто же мог все это предвидеть? Бедная, бедная Леночка! как она плачет!.. как ей тяжело!..»
– Леночка, – сказал он, взял ее руки и крепко поцеловал их. – Леночка, простите меня… все это пройдет как-нибудь… не горюйте… не сердитесь на меня… скажите, что вы вспомните меня добрым словом…
Леночка опять заплакала… Она как будто предчувствовала, что в ней чего-то нет, за что любят других женщин, что ее полюбили так, нечаянно, по ошибке и теперь, так поздно, хотят поправить ошибку. И уже в ее слезах слышалась не только жалоба о потерянном счастье, но и жалоба на обиду, недоверие к себе… Между тем Молотов думал: «Ничем нельзя оправдаться: я подло поступил, подло!»