Мешок кедровых орехов
Шрифт:
Отец вылез и увидел, что белый свет и правда белый. Густой, как молоко, туман закрыл землю — ничего не видать было в пяти шагах.
С той стороны нервно постреливали. Для острастки. Боялись: вдруг наши подползут скрытно. Опять пускали ракеты. Но ракеты не пробивали белизну. Слышно было только, как они шипят.
А наши молчали. Совсем непонятная, сиротливая сделалась война. Еще вчера вечером прополз слух, что командиров всех поубивало. Собрались они вроде в тот самый, отдельно стоящий сарай, посоветоваться, как дальше быть, а «тигр»-то вылезший, когда ударил прямой наводкой по сараю —
А хотелось есть. Вместе с прочей колесной техникой застряла где-то кухня, третьи сутки мужики жили без горячего. Уже и сухари из НЗ догрызли, а кухни все не было. Прямо кишки спеклись. Хорошо хоть курево еще держалось кой у кого. Однако и курить на тощий желудок было тошно. Казалось, все внутри взрывоопасно. Вот плюнешь сейчас — снег насквозь прожжешь. Отец и плюнул. Коричневый тягучий плевок прожег—не снег, конечно, туман, белесость.
И тут слабенький, чуть заметный потянул ветерок. И отец вдруг почувствовал: пахнет… печеной картошкой пахнет! Он зашевелил ноздрями: откуда бы ей здесь взяться, картошке-то? печеной?.. Но пахло явственно, наносило вроде бы со стороны деревни. До деревни, однако, далековато. Если там какой любитель и печет — отсюда не учуешь. Значит, ближе… Где, что горело?.. Сарай вчера горел… ничейный — вот что!..
Так он соображал, а сам уже двигался машинально. Сначала вдоль траншеи, потом выкарабкался наверх, пошел полем, примерно определив направление. Летали в тумане где-то редкие пули. Отцу они казались нестрашными. Он все время как будто внутри электрической лампочки находился. Есть такие лампочки — белые, непрозрачные. Только стенки у этой лампочки были толстыми, ватными и, верилось, непробиваемыми. Отец все-таки ложился, когда начинали стрелять. Не бухался с размаху, а спокойно ложился и ждал тишины. А как стихало, поднимался и снова шел, крался, пригибаясь невольно (успела уже выработаться привычка).
Сарай возник в тумане неожиданно, большим темным пятном. Отец осторожно просунулся вовнутрь, осмотрелся. Стены у сарая оказались кирпичными, потому и уцелели, а крыша, стропила, потолок — все это прогорело и обрушилось. Рухнуло прямо на ворох картошки, сваленной в углу.
Отец разломил одну картошину: она была еще горяченькая.
«Хоть в рубахе, да притащу ребятам, — решил он. — А самому здесь надо наедаться».
Он подсел к этой куче, достал из гимнастерки соль, завернутую в тряпочку. Первые четыре штуки навернул прямо с корками. Обдует маленько, в соль помакнет — и в рот. Потом уж стал разламывать, выедать чистую серединку, а корки, черные, затвердевшие бросал.
Котелок отец оставил в блиндаже, никакой другой посудины у него не было. Он потуже затянул ремень на ватнике, напихал картошки за пазуху. Вошло немного, а все равно он округлился, как голубь-дутыш. Ложиться на землю ему теперь стало неспособно, потому на обратном пути он только присаживался на корточки — все, мол, пониже. Один раз, когда немецкий пулемет долго не унимался, перевернулся
Ребята умяли его добычу в момент. Да там и досталось-то… по две-три штуки на брата. Проглотили, в общем, а глаза у всех голодные.
— И много там ее? — стали спрашивать.
— Да тонны две, не меньше! — сам удивляясь, ответил отец. К нему только сейчас пришло возбуждение. — Ей-бо! Тонны две, и вся печеная! Веришь-нет, как специально кто испек!
— Ну батя, молодец! — похвалили его. — Мы тут сидим, пухнем, а он гляди-ко!.. Вот это дак батя! Вот орел!..
Отец загордился.
— А вы что думали?.. Вы думали батя так… пень ржавый!
Тут его и подловили:
— Слушай, батя, смотайся еще разок, а? Ты дорожку протоптал, знаешь где что. Только возьми мешок, а то за пазухой неудобно. — И уже суют ему мешок: какой-то проворный успел свои пожитки из него вытряхнуть прямо на пол.
Отец и рот открыл. Дохвастался, дурак! Добрехался!
Но ребята смотрели вроде серьезно, не смеялись. Похоже, они его и не подлавливали, а хвалили вполне уважительно. И простодушно верили: батя, если пойдет, — так принесет. А на другого кого надежды мало.
«А, рыскну, — решил он. — Пока туман лежит».
…Когда он второй раз подобрался к сараю, ветер заметно усилился. Крепенько уже потягивал, рвал туман на клочья, делал в нем промоины. Отец не подумал сразу про то, что светлее станет, опаснее. Ветер дул теперь в сторону немцев, и ему другое пришло в голову, смешно подумалось: «Вот учуют сейчас и придут». Хотя он знал, конечно: никто не придет. Они там не голодные. С утра, поди, натрескались своего шпига, кофию напились.
И вот надо же такому случиться — наворожил! Не успел нагрести мешок, как вдруг услышал: идет кто-то, крадется вдоль стены. Отец присел за кучу обломков. Да не присел — встал на четвереньки, как бобик. Лучше бы вовсе залечь, но тогда ничего не увидишь. А так можно в щелки наблюдать.
Вошел немец. Здоровенный бугай. Или, может, он отцу снизу таким высоким и здоровым показался. Ряшка у него, по крайней мере, была — хоть поросят бей.
Немец огляделся, точь-в-точь как сам отец, когда первый раз сюда проник, присел возле картошки на корточки, достал ножичек. Ел культурно, выскребал черную, горелую корку до желтизны. Сразу видно было: не с голодухи человек, в охотку балуется. Очистив картошку, он клал ее в рот, чуть откидывал назад голову и, сладко жмурясь, неторопливо жевал.
«Навек бы тебе зажмуриться! — нервничал отец. — Стрельнуть его разве?..» Но стрелять было нельзя. Если открыть тут стрельбу — тогда уж не до картошки, тогда дай бог ноги.
Немец, выбирая картошку, которая получше, развернулся к отцу боком. Потом — спиной. Зад у него оказался… как у кормленой бабы. Того гляди, штаны треснут. Отца взяла злость: «Такую ж… наел, и еще картошки ему, падлюке!» Он нащупал рукой обломок толстого бруса, потянул тихонько к себе — и в животе у него захолодело. Тогда, не давая холодному червячку этому разрастись, он прыгнул через обломки и с маху огрел немца по голове.