Мешок кедровых орехов
Шрифт:
Девчонки, выпив по стакану-другому хмельной, ударяющей в голову бражки, начинали спектакль. Бойкая, круглолицая Надя надевала шинель дяди Никифора, доходившую ей до пяток, ушанку, рисовала сажей «буденовские» усы и, подбоченившись, вступала в комнату.
— Здравствуйте, девочки! Разрешите познакомиться. Гвардии сержант Вася Иванов! Трижды контуженный, четырежды раненный. Сюда пуля влетела, отсюда вылетела…
Место, из которого «вылетела пуля», Надя указывала такое, что девчонки повизгивали от смеха.
— Ищу себе боевую подругу! — рубила дальше Надя, не моргнув глазом. — Чтобы любила меня, как я ее!
Если бы не нарочитые усы, она запросто
— Ах вы, лапушки-красавицы! Давайте я вас обниму-поцелую.
Тут происходила сцена всегда одинаковая: Надя делала вид, что хочет обнять Тоську, а та, поджав ноги, забивалась в угол кровати и угрожающе кричала:
— Не подходи!
Третья подружка, Вера, хваталась за щеки: — Ой, девки-и! Тоська-то у нас еще не щупанная! Востроносенькая, чернявая Верка была годами помоложе Нади, но жизненным опытом постарше. Она уже повидала кое-что, не стеснялась в словах, свободно могла даже сматериться.
— Заткнись! — грубо обрывала ее Тоська. Верка не обижалась.
— Ох, меня бы кто-нибудь прижал! Уж я бы не выламывалась! Эх, мне бы только Тоськины глазки-коляски!
Она вскакивала и, приплясывая, пела:
Где мои семнадцать лет,Где моя тужурочка,Где мои три ухажера —Коля, Витя, Шурочка?А с ухажерами, действительно, было плохо. Во всей округе не осталось ни одного стоящего парня — только старики, инвалиды да пацаны, которым еще долго предстояло тянуться вверх и мужать. Они, конечно, изо всех сил старались казаться взрослыми — курили, косо подрезали челки, ходили, по-блатному сутулясь и подняв воротники, сапоги, у кого имелись, морщили гармошкой и напускали сверху широкие грузчицкие штаны (это считалось высшим шиком), — но были, в большинстве своем, настолько мелки и худосочны, что Тоська звала их не иначе, как «недомерками» и «шпаной».
И все-таки мать не зря тревожилась. Дерзкая Тоськина красота не могла долго остаться незамеченной. Война войной, но жили-то они не в глухой тайге и не в пустыне какой безлюдной.
Короче, объявился жених.
Только не с той стороны, откуда мать его опасалась — не с танцев и посиделок.
К Тоське посватался бывший отцов знакомец Халин Иван. Не дружок, не собутыльник, а так — «здорово-здорово». Раза два всего, до фронта, отец заводил его домой: Халин работал десятником на стройке, и от него, видать, кое-что зависело. Мать понимала, что у мужиков свои дела, производственные, ставила им закуску, но очень-то гостя не привечала. Не понравился он ей сразу: шальной какой-то, дерганый весь. И шибко наглый. Впервые через порог ступил, а заговорил так, будто его здесь век знали и ждали — дождаться не могли. Правда, наглость его не от ума шла — от дури, врожденной, видать, была, как горб, — он ее сам не замечал.
Был Халин молодой еще мужик, крепкий, высокий и с лица не безобразный. Единственно — его рот портил: непомерно большой, вечно распахнутый, с редкими зубами. Почему Халин остался в тылу, мать не знала, да и знать не хотела. Не касалось ее это. Остался и остался. Может, болезнь какую нашли, а может, хорошо знал, куда со стройки материалы фуговать.
Сватовство его оказалось таким же, как он сам, — чумовым, несерьезным. Так, по крайней мере, матери показалось сначала.
Халин приходил, вынимал из кармана бутылку, сам брал с полки стакан. Наливал, выпивал, крякал —
— Ну, что, тетка Полина, не надумала?
— Чего я опять не надумала? — недовольно отзывалась мать, не поворачиваясь от плиты.
— Здорово! — Халин на момент прекращал дрыгать коленкой. Материно недовольство было ему, что называется, до пима дверцы. Он на такие тонкости внимания не обращал. — А кому я позавчера целый вечер долбил? Чурке с глазами? Ты, тетка Полина, кончай прикидываться. Говори давай прямо: отдашь за меня Тоську?
— Сам ты чурка с глазами! — плевалась мать. — Делать тебе, полоротому, нечего!.. Иди, ровню себе ищи. Вон их теперь сколько, бабенок молодых, одиноких — хоть каждый день женись-кобелись.
Халин хохотал:
— О, точно! Прямо в яблочко! Хоть каждый день — точно! — Он с размаху громко булькал в стакан, выпивал, крутил головой и, ни к селу ни к городу, перескакивал на другое. — Слушай, тетка Полина, тебе листового железа не надо? На крышу? Могу подбросить.
— Украл, поди? — спрашивала мать.
— Взаймы взял. У государства. Они у меня заем, а я — у них… Дак везти — нет? Тебе, как будущей теще, со скидкой отдам. А то потом с тебя и на пол-литра не выжмешь.
— Нашел тещу. Скорый какой.
— А что? Чем плохой зять? У меня знаешь сколько денег?
— Ну? И сколько же? — поддразнивала мать. — Мешок небось?
— Мешок.
— Под завязку?
— Под зашив! — скалился Халин. — Ногами утоптал и зашил.
Тоська, если оказывалась дома, отсиживалась в комнате, на кухню не выглядывала, а когда Халин уходил, прямо чуть ногами на мать не топала:
— Ты почему не вытурила его?!
— Да как же это — вытурить? Человек ведь, — оправдывалась мать. Она действительно не понимала: как можно выгнать человека? Хотя бы он и незваным явился. Это у нее еще от деревенских обычаев шло. Она могла позубатиться, — словом уколоть, прямо сказать дураку—дурак, мол, ты, и больше ничего. Но гнать из дома считала не по-людски.
— Человек! — психовала Тоська. — Где ты человека-то увидела?! Сидел тут еще… скотина! Жених выискался!
— А ты слушай больше! У него язык без костей — вот он и мелет им что зря.
Но Халин не молол. Скоро мать сама в этом убедилась.
— Так, тетка Полина, — сказал он ей однажды без смеха. — Брезгуете, значит, Халиным? Ваня Халин вам не подходит. Не ровня. Ждете кого пограмотнее, поумнее.
— Вот что, милый человек, — начала было мать, выстрожив голос, — не надо нам ни умного, ни глупого…
Но Халин ее притормозил:
— Стоп, тетка Полина!.. Не пузырись, а то лопнешь… Я ведь с вами по-хорошему хотел. Но вы, гляжу, по-хорошему не понимаете… Ну, а если я ее так где подкараулю, а? Дело молодое…
Мать испугалась. Впервые по имени Халина назвала.
— Иван, — сказала, — ты что городишь-то, подумай? Она ведь ребенок еще.
— Ну, ладно, ладно! — совсем уж враждебно оборвал ее Халин. — Ребенок… Для тебя ребенок, а мне в самый раз. — И ушел, саданув дверью.
Вот когда мать переполошилась. «И подкараулит, чертов бугай, — думала она, — что с такого возьмешь… Ох, осрамит девку, ославит! А нет, дак перепугает — сделает на всю жизнь дурочкой заикастой, припадочной… И никому не скажешь, не пожалуешься…» Жаловаться, мать знала, было бесполезно. Здесь, на улице, мерили все на один привычный аршин: если какая девчонка попадала в переплет, ее же и осуждали — сама, значит, виновата: доигралась, докрутила подолом.