Месть фортуны. Дочь пахана
Шрифт:
Вернувшись в хазу, он рассказал кентам о том, что слыч шал о Черной сове. Добавив, мол, недаром Шакал со своей малиной не вылезает из ресторанов. А в хазе, как надо понимать, никого, кроме шестерок. Их убрать — пара пустяков.
Кенты, услышав о жирном наваре, за каким не нужно лезть в банк, рискуя головой, вмиг загоношились. Стали жребий тянуть, кому Черную сову наколоть. Седой подзуживал, подзадоривал шпану. Мол, этих башлей на годы хватит.
Когда все сорвалось и вместо навара малина должна была выкупить кентов у
Шакал, забыв все прошлое, вытащил Седого на сход паханов и там его лажанул при всех.
— Паскудный козел! — назвал Земнухова новый маэстро и предложил выкинуть из паханов и закона.
— Прикокать падлу! Кинь его стопорилам!
— Пусть шестерки пробьют ему жопу!
— Скрутить ему кентель! — ревел сход, в каком потонул дикий крик Седого, какому вырвали меченый пахановским перстнем указательный палец.
Осмеянного, избитого, окровавленного, его вышибли со схода пинками, как старого пса, ставшего ненужным своим хозяевам.
Седой едва дополз до хазы. Малина перестала замечать его. Кенты успели узнать о случившемся и похоронили в памяти заживо.
Седой сидел у окна, вспоминал всю свою жизнь. В потемневших глазах то слезы стыли, то боль, кричала. Не было радости в судьбе. А к чему жил? Зачем? Даже себе не нужен! Сдохни — никто не похоронит! Помирай — глотка воды никто не даст! А ведь кому-то обрывал жизни. Может, они очень нужны были, не то что его судьба. О ней никто добрым словом не вспомнит. Вот разве кенты? — оглянулся на шпану, забывшую позвать к столу недавнего пахана.
Шпане сегодня где-то обломилось. На столе колбаса, селедка, сыр, несколько бутылок водки. Ему не предложили даже хлеба.
— Так тебе и надо, старая параша! Не думал о старости и все просрал, чтобы вот этим дышалось легче. Зато они умней! — упрекнул себя Седой.
Ему вспомнилось, как на недавнем сходе, подойдя к нему, Шакал сказал:
— Паханы? Я больше всех вас имею право на шкуру старого мудозвона! Он, собачья вонь, на общак моей малины зарился! За такое мокрят без трепу! Но… Не единым днем дышим. И помню его доброе! Оно было! Потому выкупаю у вас кентель этой падлы! Пусть хиляет сучий выкидыш живым! — выложил перед маэстро несколько пачек кредиток.
— Вот и все, чего стоила моя жизнь, — сказал Седой тихо и добавил:
— Зачем же я выжил в войну?
Он не увидел удивленных взглядов кентов. Шпана не замечала раньше, чтобы Седой говорил сам с собою, да еще при этом плакал. И просил у них прощения.
Земнухов вдруг отчетливо увидел себя в горящем танке. Пламя пляшет вокруг, огонь лижет щеки, плечи, шею. От жара сдавило грудь. Нечем дышать, кругом пляшет смерть. Она так же одинока, как Седой. Она тоже белая. Видно, не одну войну перенесла. И ей тоже жизнь опаскудела. Но ведь война не кончилась. Кто-то должен оборвать, прекратить ее, чтоб не гуляла смерть вокруг живых.
Седой вскакивает
Он прыгнул из окна, не осознавая, где мнимое, где реальность. В голове все перемешалось, спуталось.
Адская боль в сломанной ноге была воспринята им за взрыв, настигший его. И Земнухов вскоре потерял сознание.
Пришел в себя уже в психбольнице.
Смирительная рубашка черным саваном спеленала руки. Яркий свет бьет в лицо. Вокруг люди. Незнакомые. Вот его развязали.
— Морфий приготовьте. Ампулу. Для укола! — слышит Седой. И не думает, что это для него.
— Готово, доктор! — доносится до слуха.
Земнухов не почувствовал укол. Он вскоре уснул. А пришел в себя, когда в палату заглянуло утро.
— Вот и встретились! — услышал внезапное. И увидел сидевшего рядом с койкой Семена.
— Эх, Санька, а я так ждал тебя, чтоб на рыбалку вместе сорваться! Что ж ты меня подвел? — мягко упрекнул Седого бывший командир.
— Семка, не надо! Кой я тебе друг? То раньше было. Давно. Теперь меж нами не ров, целая пропасть. Ее нам уже не одолеть. Мало жизни осталось. Ничего не повернуть. Уходи!
— Почему?
— Враги мы с тобой! Лютые! До самой смерти!
— Во псих! Ты что, Санька? А ну, припомни, кто тебя из окна выкинул?;
— Никто! Сам!
— Зачем? — удивился Семен.
— Так, сам! Так лучше! Отваливай! — застонал Земнухов, обхватив руками голову, загудевшую от боли.
— Он в себе? — спросил Семен врача. Тот глянул в глаза Седого.
— Пока — да. Но не перегружайте…
Через несколько дней, когда Земнухову полегчало, его снова навестил Семен.
— Я знаю все, как жил ты после войны. Не верилось своим глазам. Другой бы кто — не так обидно было б. Эх, Санька! Думаешь у меня все гладко обошлось? Ведь первую семью война отняла! Тоже один был! И поверь, не легче твоего пришлось. И без угла, и без куска насиделся! Потом работать стал и учился. В вечерке. У меня ж всего с6мь классов было, когда на войну взяли. Так я наверстал! Школу, институт, потом академию закончил. Сам себя за шиворот брал. Поверь, трудней всего себя заставить. Но сумел.
— А на хрена? Что ты от того имеешь? Продышишь или схаваешь больше меня? — оборвал Седой.
— Конечно, нет.
— Ну и захлопнись! Не фалуй за плакаты! Была война! А вот победа не для всех наступила! Ее мы по-разному встретили! — отвернулся Седой.
— Но кто же в этом виноват? Тебя же реабилитировали!
— Спасибо! Мать вашу! Может, мне эта реабилитация семью вернет? Или те годы на Колыме? Хрен по уши! Как сявку, каждый охранник мордовал. Ребра срастаться не успевали! Или это спишешь реабилитацией? Да я и теперь забыть не могу пережитого. И оправдание мне до жопы! Я сам знал, что не был виноват.