Месть князя
Шрифт:
– Кто? – грозно рявкнул Чердынцев, брезгливо ткнув пальцем в засаленную фуфайку доходяги.
– Заключенный Широков, номер двенадцать пятьдесят пять, – надтреснутым голосом прошелестел тот, сорвав с головы шапку.
Из глубины изборожденного голодными морщинами лица на Чердынцева смотрели два по-собачьи тоскливых глаза. Чердынцев по опыту знал, что означает такой взгляд. С такими глазами в лагере долго не живут. Этот фитиль одной ногой находился уже в могиле.
Позади лагеря на несколько километров простиралась территория, где на небольшой глубине обретал покой такой отработанный человеческий материал [43] .
43
Из-за
Выйдя из барака, скорее от скуки, не ожидая интересной информации, капитан приказал караульному доставить этого зэка в канцелярию.
Когда заключенный Широков, еле передвигая ноги от истощения, прикрыл за собой дверь кабинета в здании лагерной администрации, капитан Чердынцев, развалясь за письменным столом, прихлебывая горячий чай вприкуску с кусковым рафинадом, спросил с деланым безразличием:
– Ну-у! Что надо?
Он не очень удивился ответу.
– Жить! Жить хочу! – вырвалось из груди потенциального покойника.
– Ну-у-у… – еще раз лениво протянул капитан, – все жить хотят. А ты заслужи.
Он уже с любопытством разглядывал это насекомое, брезгливо морщась от запаха немытого тела.
– Заслужу, заслужу, гражданин начальник. Ахнете, когда узнаете… Жить хочу! – еще раз надоедливо повторил тот и приумолк, набираясь решимости.
– Давай… рассказывай, – ухмыльнулся капитан.
Его иногда развлекали такие беседы с гораздыми на выдумку зэками.
Широков, реально оценивая свое состояние, понимал: жить ему при таких условиях – издевательствах уголовников, скудном пайке, который они у него часто отнимали, избиениях, дистрофии, признаках приближающейся цинги – оставалось немного, возможно – считаные дни. Терять ему было нечего. И он произнес, шагнув как в пропасть:
– Я, бывший сотрудник деникинской контрразведки, поручик Широков, имею сообщить следующее…
Услышав такие откровения, Чердынцев поперхнулся горячим чаем и уставился на этого доходягу, вытаращив глаза. Это было что-то новенькое. Такого самооговора он не ожидал. Этим признанием Широков сам себе подписывал смертный приговор. Следующие несколько часов пролетели как одно мгновение.
Уже в самом начале разговора капитан, сдерживая нетерпение, приказал принести из солдатской столовой обед, терпеливо ожидал, когда этот зэк насытится, поил его горячим крепким чаем и слушал, слушал, слушал…
Андрея Широкова прорвало. Почему одним – все, а другим – ничего? Как и в прошлом, в те далекие годы, так и теперь, он – инженер, ученый, широко образованный человек – был вечной шестерой, мальчиком на побегушках. А рядом с ним, как тогда, так и теперь, процветал этот зазнайка, аристократ-выскочка Муравьев! Он даже здесь, в лагере, в зэковской робе имел холено-надменный сытый вид, верховодил всем и вся, проходил мимо него – своего товарища по оружию, с горделивым видом барина, безразлично глядя, как над его однополчанином издевались холуи-уголовники. Андрей умирал – подошел к последней черте. А ведь стоило только Барину мигнуть – и все мучения его закончились бы в одно мгновение. Но Муравьев надменно скользил по нему ледяными в своей синеве глазами и безразлично отворачивался, делая вид, что не узнает. А когда Андрей попытался к нему обратиться, то просто получил легкий презрительный пинок, как шелудивый пес, недостойный его светлейшего внимания. Барин, мать его! Ну погоди! Если есть выбор – кому жить, а кому умирать, то сдохни ты сегодня, а я – завтра.
А капитан все слушал, не перебивая, покрякивая в самых интересных местах. Да и было от чего покрякивать. Здесь было все: и отец – старый дипломат-разведчик, генерал от инфантерии, начальник восточного отдела военной разведки Генерального штаба, и сведения о зашифрованных счетах в Швейцарии, и возможное наличие
Чердынцев в полной мере оценил сведения, попавшие в его руки. Ключом к расшифровке, если хотя бы сотая часть всего этого была правдой, являлся Муравьев.
«Да за раскрутку такого дела, за получение информации о тайных агентах разведки Генерального штаба царской России, разбросанных по всему миру, за доступ к зашифрованным счетам в швейцарских банках мне простятся все мои прошлые прегрешения! – Усевшись за письменный стол, капитан мечтательно улыбнулся. – Да что там простятся… Прямая дорога в Москву, на повышение. Дело обещает быть громким, но… – энкавэдист задумчиво потер лоб. – Нужно быть осторожным. Бывшие агенты царской разведки, которая запускала свои щупальца во все сферы жизни, – люди серьезные. Возможно, даже сейчас кто-то из них сидит в верхних эшелонах НКВД, притаился. Тут дернешь за веревочку, а там колокольчик зазвенит. И прихлопнут как муху. Уж кто-кто, а я сам знаю, как это легко делается. Да и сведения непроверенные. Может, наплел этот Широков «три короба арестантов»… Хотя нет. Очень уж этот доходяга убедительно рассказывал. Похоже на правду! В любом случае нужно это тщательно проверить… И потом, непонятно: что делает такой зубр, если верить словам Широкова, как Муравьев, в колымском лагере? Почему скрывается под личиной авторитетного вора? Возможно, и здесь, под моим носом, плетется какая-то шпионская интрига! Тогда из этого следует, что Муравьев и впрямь действует не один, а под прикрытием кого-то из аппарата НКВД или лагерной администрации. Возможно, мой ближайший помощник или начальник лагеря… или кто-то другой – враг. Враг хитрый, опасный и явно обладающий огромными связями там… наверху. Не-е-ет… Здесь нужно думать, – Чердынцев аж взопрел от нервного умственного напряжения. – Хорошо думать! Иначе в два счета можно и голову потерять! Но уж ежели раскрутить это дело, тогда…» – Капитан зажмурился в предвкушении возможных перспектив.
Он потянулся за стандартным листком чистой бумаги и начал составлять план расследования.
«Первым делом необходимо окружить себя преданной командой. Значит, необходимо опираться на рядовой состав – из лагерной охраны набрать себе в аппарат чурок-азиатов. Они, хотя и тупые, но исполнительные и жестокие, вряд ли замешаны в этом деле. И потихоньку прощупать Муравьева – чем дышит. Кое-какой материальчик от стукачей у меня на него есть. Пока администрация лагеря считала его действия полезными (как-никак, он по-своему поддерживал изнутри порядок в лагере, вместе с блатной компанией), его не трогали. Да-а-а… Действительно, подозрительная личность. Барин, мать его так! Ну что ж, ваша светлость, попляшете у меня в подвале! Небось азиаты быстро язык развяжут… Но брать целенаправленно одного – подозрительно, если на воле у него подельники. Как бы не спугнуть! Значит, нужно взять несколько человек из его окружения для профилактики».
Чердынцев не раз уже проделывал подобное с другими заключенными. Необходимо было вести какие-то дела для отчетности – вот он и высасывал их из пальца. Обычная практика любого отдела НКВД по всей стране.
«Заодно и посмотрим, кто об этом Барине хлопотать будет. И на заметочку его. А в центр не спешить докладывать. Раскрутить дело, а потом представить его в полном блеске. А то в самом начале расследования перехватят… Приедет столичная штучка – следователь из Москвы, да еще с целой командой – и прости-прощай лавры победителя».
Составив список подлежащих изоляции в НКВД зэков, он потянулся к телефону.
Один за другим, с небольшими промежутками, вдоль каменной гряды, перекрывавшей строящейся дороге вход в лощину, прокатилась серия взрывов. Взорванный каменистый грунт в очередной раз с грохотом ссыпался вниз, на отмель замерзшего Дебина. Однако огромный обломок скалы, величиной с несколько тракторов, продолжал преграждать путь.
Михаил быстро рванул вперед из укрытия, заложил в двух местах динамитные шашки, поджег шнур – и бегом назад.