Месть князя
Шрифт:
– Фергана! – нетерпеливо-начальственно бросил Михаил.
Металлическая дверь тяжело, со скрипом отворилась, с трудом сметая с крыльца наметенный ветром слой снега. На пороге стоял старшина Култонбаев.
– Полковника Лопатина! Срочно! – шагнул мимо него Михаил в тускло освещенный проход.
Следом за ним вошел Блюм.
За спиной закрылись двери, и металлом лязгнул засов.
Пройдя мимо караульного, Муравьев вошел в дежурку, чувствуя спиной подозрительный взгляд натасканного, как цепной пес, старшины. Увидев по-барски развалившегося на продавленном диванчике Лопатина, Михаил четко бросил ладонь к шапке-ушанке:
– Товарищ полковник! Из Магадана пришла телефонограмма. Приказ Москвы:
Увидев выверенные движения Муравьева, сразу признав в нем своего собрата – военную косточку и, тем более, услышав о приказе из Москвы, Култонбаев притупил бдительность.
Лопатин лениво поднялся с дивана и по-начальственному, вальяжно-задумчиво произнес:
– Завершить операцию, говоришь. Прекрасно. Жаль сменный караул будить – спят как убитые. Товарищ старшина, – обратился он к Култонбаеву.
Тот вытянулся и тут же от подсечки рухнул вниз, во время падения получив удар между шейными позвонками. Своей круглой, как луна, мордой он прилип к полу в бессознательном состоянии.
Повторно лязгнул засов входной двери – и вскоре в дежурное помещение ввалился Перец с ящиком водки. Сзади его поторапливал Блюм, который только что разобрался с дежурившим у входа караульным.
Собрать оружие, разбудить спящих солдат и запереть их в отдельной, без окон, комнате – было минутным делом. Осталось только «сменить» караул на вышках, но и это было решаемо.
Лопатин вместе с Перцем и Михаилом подходил к очередной вышке, называл пароль, отдавал приказ – и солдат сам спускался вниз, мгновенно попадая в «ласковые» руки друзей.
Не прошло и получаса, как вся охрана пополнила камеру с арестованными до этого солдатами. Лагерь без единого выстрела оказался в руках заговорщиков.
Заключенные – воры и политические – ночевали в бараках вперемешку. Время поджимало – до взрыва в здании НКВД оставалось чуть больше часа. Поэтому Михаил, уже не скрываясь, быстрыми шагами направился к первому бараку, где находилось его ближайшее, по отсидке, окружение, и разбудил самое отпетое ворье и нескольких авторитетных «мужиков» – бывших военных. План для них был прост: захватить власть в поселке, перекрыть трассу, сообщить о случившемся по рации в Магадан и потребовать комиссию из Москвы для пересмотра дел.
Многие бывшие командиры и гражданские, являвшиеся на воле крупными начальниками, руководителями больших предприятий, партийными аппаратчиками, до сих пор считали, что арестованы по ошибке и что в центре не знают о «перегибах» на местах (святая простота!). В лагере постоянно носились слухи о всевозможных комиссиях, ставящих под сомнение объективность следственных органов. А когда то одного, то другого специалиста освобождали из лагеря, а такое изредка случалось, или под конвоем отправляли назад, на материк, то слухи эти обретали почву. Каждый думал: «Нет. Я не виноват. И там, наверху, должны разобраться. Не сегодня, так завтра». Но наступало и завтра, и послезавтра, проходили месяцы, годы – и ожидание заканчивалось ямой в мерзлом грунте за лагерем. А на их место заступали новые страдальцы, верившие в справедливость, в то, что там, наверху, разберутся. Но надежда, как известно, умирает последней. Освоение Колымы продолжалось, появлялись новые прииски, поселки, рудники. Построенная на костях заключенных Колымская трасса разматывала новые и новые километры. Дальстрой разрастался своими индустриальными метастазами, расширялся как упырь, напившийся человеческой крови. Там, наверху, разберутся! Разбирались… Караваны судов доставляли новый человеческий материал на смену старому, застывшему в вечной мерзлоте. Вот уж точно: люди гибли за металл. И тонкие ручейки желтого металла, сливаясь в огромный поток, шли в обратном направлении –
Муравьев все рассчитал точно. Психология зэка была проста, как раскрытая ладонь. Но если даже весь лагерь не поднимется, то ворье, подогретое водкой и вооруженное, все равно поднимет бучу. Бунта и сражения уже не миновать.
Вскоре, оставив пирующего с ворами Перца и спорящих о плане захвата поселка бывших военных, получивших в свои руки оружие, друзья тихо растворились в морозно-туманной мгле. За их спиной, как потревоженный улей, гудел взбудораженный лагерь.
Скоро грохнет взрыв в здании НКВД. Будет объявлена тревога в казармах. Две враждебные силы схлестнутся в смертельном поединке. И тем и другим терять нечего. Охрана, в глазах зэков, уже давно заслужила смерть. А некоторым зэкам идти на попятную тоже не было резона – их не пощадят. Многие осужденные, бывшие кадровыми военными, прошедшие горнило кровавой Гражданской войны и испытавшие на себе благодарность советской власти, оружие не опустят и, скорее всего, последний патрон приберегут для себя.
Усевшись на передние сани, Муравьев крикнул:
– Вперед! На Оротукан! – и хлестанул коней.
Позади оставались рабская безысходность, каторжный труд, голод, смерть. Впереди маячили проблески трудной, тяжелой в борьбе с суровой северной природой и с перспективой проиграть в этой борьбе, свободы.
– Поехали! – раздался позади радостный вопль Лёнчика.
Этому одесскому уркагану все было нипочем.
– Свобода, брат! Свобода, брат, свобода! – выплескивались, как волны, из-за белой ограды его зубов слова блатной песни.
Начавшаяся поземка заметала следы копыт и саней. Прогрохотал взрыв, послышалась редкая трескотня похожих на сухие щелчки выстрелов. Густеющий позади туман, как раны, зализывал зарево пожара – скорее всего, это уже горело управление. Постепенно затухающую снежно-белую тишину прерывали только конские храпы и скрип полозьев.
– Свобода… – прошептал Михаил скованными морозом губами.
Сердце его болезненно сжалось в предчувствии новых испытаний. Крайний Север.
Сани, подпрыгивая на выбитых машинами в утрамбованном снежном покрытии ухабах, слизывали километр за километром. Свежие кони, подстегиваемые седоками, рвали удила.
Ветер, рассеяв ночные тучи, выткал на небе звездный ковер, который таял в намечавшемся рассвете снежными крупинками.
Они мчались не менее пяти часов. Михаил натянул поводья и стал внимательно оглядывать сумрачные очертания сопок.
– Что там? – спросил подъехавший Лопатин, выбравшись из саней и успокаивающе хлопая по крупу тяжело дышащую лошадь. – Вообще, куда направляемся? До Оротукана осталось не более ста километров – скоро по трассе пойдут машины. Светает… и туман рассеялся.
– Свернем вон там, в распадке, – указал направление Михаил. – А куда потом – расскажу. Сейчас нет времени. Хорошо, хоть снег пошел – скроет следы на бездорожье.
Вскоре санный поезд медленно сполз с невысокой в этом месте насыпи дороги и углубился в лес, густо росший в распадках лысоватых сопок, покрытых вечнозеленой хвоей стлаников [46] , согнувших свои огромные мохнато-кустистые ветви с длинными иглами под тяжелыми шапками снега. Две такие большущие ветви тянулись за последними санями, подобно хвосту гигантского ископаемого животного, заметая следы. Густо поваливший крупными хлопьями снег довершал дело – на девственно-снежном покрове не оставалось ни следа.
46
Стланики – огромные кедровые кусты.