Месть в конверте
Шрифт:
— Леночка, а какой сегодня день? — спросил Георгий Федорович и сам содрогнулся от идиотизма этого вопроса. Как это непривычно! Раньше он в принципе не мог не знать, какой сегодня день… каждый день был окрашен для него в свой цвет, наполнен своими делами. Но теперь он пенсионер, да еще и запойный. Фу, мерзость!
— Вторник.
Значит, сын приезжает послезавтра. До четверга нужно привести себя в порядок и быть в форме. Он не может позволить себе предстать перед Виктором в таком виде — как знать, быть может, ему самому понадобится поддержка, помощь, все-таки
Георгий вдохнул аромат свежесваренного кофе и улыбнулся. Все еще не так ужасно. Подумаешь, с работы уволили — с кем такого не бывало. Что, служба в органах — главное и великое дело всей его жизни? Нет! Ерунда! Он пошел служить, потому что ему представилась такая возможность, ему предложили влиться в ряды чекистов с холодными головами и горячими сердцами. Это было лестное предложение, кому попало его бы не сделали, но сказать, что он пришел в Комитет по зову души? Извините. Работу свою он выполнял честно, считал ее важной и полезной, более того — ему было интересно работать. Потом нельзя скидывать со счетов и известные материальные блага, которые принесла ему служба, и постоянные поездки за границу. Худо-бедно мир повидал.
Да, безусловно, у него выработалось свое отношение и к делу, которое он делал, и к «конторе» вообще. Ему неприятно было, когда о Комитете отзывались озлобленно, с обидой: он знал, что такое отношение во многом заслуженно, знал, что прошлое его ведомства таит страшные страницы. И он был одним из тех, кто боролся за то, чтоб очистить имя их службы от скверны, за то, чтоб их будущее было лучше.
Все это так. Но это — пока он сам был с ними, внутри. А теперь он уже не внутри и совсем не считает свою жизнь конченой. Если б он был писателем, у которого отняли перо, скрипачом, у которого забрали скрипку, — тогда да, конечно! Или ученым, у которого отняли… Тьфу, проклятье! Георгий Федорович даже поперхнулся первым глотком кофе. Опять эти ученые, да как они сами подвернулись ему на язык… Мерзость.
Стоп, надо успокоиться. Так вот, ничего подобного не происходит. Он просто человек, добросовестно работавший на определенном месте, достигший определенных высот, теперь он вышел в отставку, то есть на пенсию, и может подыскать себе другое занятие. Например, коллекционировать значки или разводить орхидеи.
Наконец, у него есть семья… Красивая, умная, удачливая жена. Сын — герой войны, раненный в бою.
Он допил кофе и понял, что его жена, как всегда, оказалась мудра: рецепт был хорош. К нему вернулось не только сознание, но и самообладание, которым он всегда славился.
— Леночка! Лена! — позвал он жену.
В дверях их огромной, двадцатиметровой, кухни появилась Елена Станиславовна — как всегда, подтянутая, холеная, с горделивой осанкой и непроницаемым лицом.
— Хочу извиниться перед тобой, — робко начал Георгий Федорович. — Я… я вел себя как последняя свинья. Конечно, я не должен был себе ничего подобного позволять. Вся эта ситуация… на работе. В общем, сорвался. Извини меня. Впредь я
— Перестань, Георгий. Это все неважно. Совершенно несущественно.
— А что же существенно? Что важно?
— Важно то, что… я хотела с тобой поговорить еще неделю назад, но тогда ты был для этого непригоден. В принципе ничего особенно не изменилось, этот разговор я проведу сейчас.
Георгий Федорович почувствовал, как что-то его неприятно кольнуло.
— Я слушаю тебя, — сказал он, чувствуя, что внутри нарастает тревога.
— Я ухожу, Георгий, — сказала Елена Станиславовна ровным голосом.
— Надолго? — не понял Жаворонков. — Когда вернешься?
— Ты не понял меня. Я ухожу совсем. От тебя.
Георгий Федорович оцепенел. Естественный в таком случае возглас «Как?!» застрял у него на губах, так и не сорвавшись с них. Он молчал примерно с полминуты, а потом так же спокойно, в тон жене, спросил:
— К Смирнову?
— Ты всегда был умен, — слабо улыбнулась Елена. — Этого у тебя не отнять.
— Да, — подтвердил экс-генерал. — Правда, до сих пор мне это не очень помогало в жизни.
— Ну что ж… раз тебе все ясно, — Елена Станиславовна поднялась, — долгие проводы, как известно, есть лишние…
— Погоди! — крикнул муж. — Лена! Постой…
— Ну что еще? — В ее голосе сквозила невероятная скука.
— Послушай, Лена, я ведь все понимаю, — пролепетал Георгий Федорович просительно, — у нас сейчас действительно очень непростая ситуация…
— Нет, Георгий, ничегошеньки ты не понимаешь, — начала Елена довольно жестко. — Абсолютно ничего. Непростая ситуация — как ты это называешь — у нас была с того самого дня, как мы с тобой поженились. Но мы с ней жили, с этой ситуацией, мы с ней сжились — и все было в порядке. Ну или почти в порядке. А теперь обстоятельства изменились — как бы тебе сказать — кардинально. Я люблю другого человека.
— Лена! Леночка, — вскричал Георгий, но Елена перебила его брезгливым замечанием:
— Может, все-таки обойдемся без сцен? Я только что назвала тебя умным человеком — так не заставляй меня разочаровываться.
— Но послушай…
— Мы прожили много лет вместе. У нас было много хорошего. Так давай не будем омрачать нашего расставания. Изменить все равно ничего нельзя. Все уже решено.
— Лена! Опомнись!
— Именно это со мной и произошло. Все, хватит, Георгий.
В этот момент раздался мелодичный звонок в дверь.
— Это за мной. Извини, — сказала Лена и быстро вышла из кухни. Несколько раз звякнули замки, хлопнула входная дверь, и из прихожей раздался до боли знакомый голос. Жаворонков тяжело поднялся со стула и вышел в коридор. Постарался принять вид небрежный и надменный.
— Старик, — сказал Евгений Смирнов, улыбаясь, — ты неважно выглядишь.
Он стоял на пороге в распахнутом плаще до пят, стройный и подтянутый, в светло-бежевом костюме и неизменной «бабочке» вместо галстука.
— Зачем ты пришел в этот дом? — хрипло спросил Георгий Федорович. — Уходи. Тебе здесь не место.