Месть волчицы

Хьюз Норман

Разумеется, на нее смотрят. Не осталось незамеченным использование храмового послания в качестве головного убора. Однако никто не произносит ни слова. За последние дни, вольно или невольно, Соня в Логове сделалась неким источником напряжения, точкой, где сходятся самые разные силовые линии, где сплетаются нити возможных конфликтов, и, по негласному уговору, никто не трогает ее, словно чувствуют, что в любой момент натяжение может разразиться взрывом. Соня, в свою очередь, также не рвется ни с кем заговаривать первой, и весь день проводит с Искоркой,

пока, наконец, не приходит время привести себя в порядок и отправляться в храм.

* * *

Большой храмовый гонг медленно и гулко отбивает полночь. Распахиваются тяжелые двери, обитые медью с непонятным рисунком, на который лучше не смотреть слишком долго, потому что начинает кружиться голова. Где все остальные, Соня не знает. Она одна перед дверями. Впрочем, в храме немало входов, точное число их неизвестно никому, кроме жрецов Волчицы. Ей был указан именно этот. Вполне возможно, что остальные получили приказ зайти из других мест, либо каждому назначено свое время, так, чтобы они не пересеклись друг с дружкой у Большого Огня.

В храме темно. Темнота эта давит на глаза, и ей словно приходится делать над собой усилие, чтобы не выпустить из виду крохотный огонек, горящий далеко впереди. Мрак стискивает со всех сторон, мешает дышать, каждый шаг дается все с большим трудом, и вскоре ни на что постороннее у Сони уже не остается мыслей. Она движется словно сквозь густую черную воду, как будто на веревке подтягиваясь по лучику света к его источнику, сверкающему во мраке острым булавочным уколом.

Внезапно тяжесть отпускает. Столь стремительно, что, не удержавшись на ногах. Соня падает на колени… И понимает, что тьма сама вывела ее на место. Прямо перед ней — Большой Огонь.

Она по-прежнему не видит ни души, однако чувствует незримое присутствие посторонних поблизости. Казалось бы, в свете пламени, тем более столь яркого, как этот огонь, разведенный в широкой мраморной чаше, украшенной изображениями рун, можно было бы разглядеть почти все внутренности храма… Но огонь странным образом не дает света. Тьма подступает к самым его границам. Порой Соне кажется, будто на самой периферии зрения мелькают какие-то смутные тени, образы… она даже не может сказать, люди это, животные или некие потусторонние существа… Слышатся звуки: шорохи, шепоты, какой-то скрип и скрежетание… их происхождение определить она также не способна.

Вместо этого она сосредотачивается на чаше. Та представляет собою гигантскую полусферу, охватить которую будет едва ли под силу двоим людям. Бортики украшены позолотой, и в рисунке золота ей чудится какой-то рисунок… Но, возможно, это лишь отблески огня. Точно так же, из-за царящего вокруг мрака она не в силах разглядеть, что за руны высечены на мраморной поверхности чаши, хотя некогда ей и доводилось учить рунический алфавит, который до сих пор в ходу в Нордхейме. Но тревожная пляска рыже-багровых языков пламени не дарит света, чтобы помочь ей, и Соня вскоре оставляет это безнадежное занятие.

Неожиданный

шорох, низкое гудящее монотонное пение… и с шести сторон к чаше выходят, скользят призрачные белые тени. Каждая из них словно светится собственным светом, и фигуры эти — единственное, что можно разглядеть в кромешной тьме. Единым движением вскинув руки, расплескав широкие рукава, они начинают странный замедленный танец, причем движения его кажутся столь болезненно вычурными, что на них почти неприятно смотреть. Однако Соня вскоре обнаруживает, что не в силах отвести от них взор.

Это Халима и еще пятеро ее прислужниц, имен которых Соня не знает. Впрочем, в Логове жриц Волчицы вообще мало кто знает по именам, по крайней мере, из обычных воинов. Больше того, Соня едва ли взялась бы отличить их одну от другой, все они кажутся ей похожими, невысокие, хрупкие, и в то же время с какой-то опасной затаенной силой, приглушенной. И лишь изредка сквозящей в прозрачных голубых глазах.

Но сейчас глаза их полуприкрыты, они движутся, словно во сне, совершая свой таинственный ритуал, и в какой-то момент Соня понимает, что движения их почти полностью повторяют пляску языков пламени в мраморной чаше.

Ритм танца ломается. Поочередно жрицы вскидывают руки и внезапно словно ныряют в огонь, оставляя там внутри что-то белое, ослепительно сияющее, отчего пламя вспыхивает каждый раз с новой силой, сыпля снопами алых искр. Оставив свою ношу в огне, женщины поочередно отходят, и тьма тут же поглощает их. Последней дароприношение совершает Халима, затем разворачивается… и взор ее на несколько мгновений упирается прямо Соне в лицо, так, что ту невольно пробирает дрожь. Но тут же все проходит. Соня едва успевает моргнуть… и когда она открывает глаза, огонь ровно горит в чаше и вокруг него нет ни души.

Но теперь появляется музыка. Точнее не музыка даже, а некая странная какофония, состоящая из ударов большого храмового гонга и нескольких других поменьше, перезвона бронзовых колокольчиков и еще каких-то ударных инструментов, каждый из которых отбивает ритм в своем собственном темпе. Музыка сия, если можно ее так назвать, кажется отталкивающей и завораживающей одновременно. Соне стоит огромных усилий удержаться на месте, ибо все тело ее в этот миг, подчиняясь равномерной пульсации, само рвется к движению.

Но откуда-то она знает, что сейчас — не ее время, что нужно сидеть неподвижно, из последних сил побелевшими пальцами хватаясь за тонкую циновку на полу.

Какое-то движение вокруг… Она не видит лиц, но поочередно, подчиняясь манящему зову, рядом с Соней начинают подниматься фигуры — и одна за другой устремляется к огню.

Рокот храмовых барабанов внезапно делается нестерпимым. Он накатывает, подобно приливной волне, заполняя ее тело без остатка, словно вода — пустую раковину. Она уже не владеет собой. Вместо пульсации крови в ее жилах этот мерный непрекращающийся рокот. Он управляет ее руками и ногами, заставляет подняться-двинуться вперед...