Место издания: Чужбина (сборник)
Шрифт:
– Слюшай сюда, парень. Ты видьишь это. – Отто чуть приподнял сжатый свободной рукою кусок водопроводной трубы. – Ти хочешь получайт пенсия – бей его, не хочешь получайт пенсия – иди домой.
Тихон исподлобья окинул Штабеля с ног до головы, как бы прикидывая, во сколько обойдется ему драка с дюжим австрийцем, потом коротко переглянулся с братом, тот хмуро кивнул, и они двинулись прочь, и лишь с порога парадного Тихон пьяно погрозил:
– Я тебе, немецкая морда, еще загну салазки!
Штабель лишь усмехнулся одними глазами и, полуобняв за плечи актера и Симу, подтолкнул их к котельной:
– Иди,
Лашков терпеливо молчал, пока друг его, попыхивая глиняной трубкой, изучал густеющее небо. Василий знал Отто Штабеля: чем дольше тот думает, тем серьезней будет речь.
Дворник встретил австрийца случайно на бирже труда, куда зашел, чтобы найти, по просьбе домоуправа, дельного истопника-водопроводчика. Штабель приглянулся ему сразу: степенный, обстоятельный – прежде чем сказать, десять раз подумает, – он подкупил дворника именно этой своей обстоятельностью. Казалось бы, не от сладкой жизни идут на биржу, и все-таки, прежде чем согласиться, Отто, мешая русские слова с немецкими, дотошно, врастяжку выспрашивал его о месте (каков транспорт?), об условиях (как с выходными?), о спецодежде (надолго ли?) и даже о жильцах (что за народ?). И Лашков, вопреки всем традициям того скудного для рабочих рук времени, расхваливал свой товар, старался вовсю.
Видел дворник: поставит ему домоуправ за такого водопроводчика, и не одну. Транспорт? Под самым носом. Зарплата? Не обидим. Спецодежда? Не поскупимся. Жильцы? Ангелы, а не жильцы.
Вскоре новый истопник занял лашковскую каморку в котельной, а сам дворник вселился в светелку уплотненной модистки Низовцевой во втором этаже флигеля…
Вечер повис над крышами первой, еще неуверенной звездой. Звезда набухала, наливаясь мерцающей голубизной, и в шелест тополей за воротами вплелись два голоса оттуда – из глубины котельной:
– Мать не просыпается. И эти тоже. И все – денег. А я и так им все отдаю… Эх, и зачем только принесло нас сюда – в прорву эту… Отобрали кузню, так что в ней, в кузне-то, и свету только? И так прожили бы. Все здоровые… Там у нас на Волге хорошо, просторно… Завод, завод!.. Вот тебе и завод!..
– Какой ужас, какой ужас!.. Ужас… Ужас… Милая, милая девочка… Какой ужас! Откуда это, за что это на нас такое!.. Говорите, говорите…
– Для вас ужас, а нам – век жить… Старые люди говорят: за грехи.
– Да кто ж и когда у нас так согрешил, чтоб за это – такое?
– В роду, говорят.
– Боже мой, боже мой, да в каком же это роду и в каком же это столетии. Девочка, девочка, разве прокричишь тебе душу? Да поверь мне, нет такого рода, племени такого нет и столетия такого не было. Да если бы и все роды и века мы страшно, чудовищно грешили, нас нужно было бы наказать самое большее – смертью. А ведь это ужас!
Тихо:
– Не надо так. – И еще тише: – Не надо. Всех не пожалеешь. Вот и за меня к чему было заступаться?.. Ведь прибить могли. И – насмерть прибить. Что вам-то?
– Много.
– Это от доброты. Потому вы и слабый… И тихий… от доброты… Добрые – они все слабые.
– Совсем, совсем нет, милая. Это только так кажется… Я всегда буду вас защищать.
Тихо-тихо:
– Защитник.
– Служить
– Коли вы захотите такого, это я вам рабой буду… И вовсе не надо, чтобы как сестра…
– Девочка, девочка, милая девочка…
– Волосы у вас, как лен, мягкие и ласковые…
Тополя шелестели за воротами, а над миром плыла голубая звезда и эти вот два голоса.
Владимир Максимов. Грани. № 64. Франкфурт, 1967
Не бойтесь Вирджинии Вульф
Не бойтесь. Не бойтесь Вирджинии Вульф. Не пугайтесь того, что она слышала, как птицы разговаривают у нее под окном по-гречески. Что тут удивительного? Я и сама каждый вечер беседую на арамейском языке с Ши-Цзы, сфинксами.
Из города Фив, из Египта привезли их, двух каменных собак в колпаках. И до сих пор стоят они перед Академией художеств в Ленинграде. По преданию: пока в этих сфинксах живое сердце не затрепещется, до тех пор чтоб ничему настоящему не быть, а быть все только как для виду…
Не надо бояться Вирджинии Вульф.
А бойтесь Ши-Цзы, – каменных собак в колпаках.
Сердце их – камень на дне горной реки.
И с каждым годом этот камень становится все холоднее.
Если кто-нибудь спросит вас, куда девалось время, – ответьте, что его больше нет и не будет. Оно убито и похоронено в Ленинграде, около Академии художеств, под египетскими сфинксами Ши-Цзы.
Убийца времени – я.
И подлежу суду.
И со мной пойдут под суд: обезьяна (шпынь-лютер), ученая коза, медведь и мышь с колокольчиком.
А пока, между прочим…
Я ехала куда-то. Чемодан в парусиновом чехле спал мирно около моей правой ноги. Ему снились игривые снишки, он вздрагивал и уже три раза падал на маленького старикашку, сидящего впереди меня.
Я потрясла его за плечо:
– Послушайте, товарищ малахольный!
Ноль внимания.
– Эй, кацо-о! Генацвале! Проснитесь.
Тогда он открыл свои маленькие глазки и посмотрел в темноту.
Господи, да неужели же это опять наш веселый хитроныра Михаильчик?
Да или нет?
Он или не он?
Сказано:
Иные говорили: это он. А иные – похож на него. Он же говорил: ЭТО – Я.Бывают какие-то трогательные старцы. Вот один тут серьезно уверял, что в старое время издавалась «Брачная газета», куда люди давали такие объявления: «…беден, болен, стар. Ищу женщину с такими же качествами. Цель – брак».
И Михаильчик трогательный. Он бегал три дня в Историчку, пересмотрел все газеты о смерти великих людей, кое-что записал в хорошенький блокнотик на колечках, оставленный ему Замаховски, кузиночкой, а потом примчался домой и начал строчить завещание и свой собственный некролог. (Обожает это Михаильчик – всякие смерти, завещания и некрологи. И страшно сожалеет о том, что сам себя похоронить не может…)