Место, куда я вернусь
Шрифт:
Я положил письмо, не распечатав, на стол рядом с тарелкой, на которой еще лежали остатки рагу с желтыми яичными прожилками. Нужно прочитать его.
Но не сейчас.
В середине ночи, лежа в постели и наконец-то начиная засыпать, я снова подумал об этом письме, которое лежало нераспечатанным на столе, и в последнюю секунду перед тем, как я окончательно погрузился в сон, меня осенило. Ведь письмо было из Дагтона, штат Алабама. Из Дагтона были родом и Розелла, и я, мы были плотью от его плоти и кровью от его крови.
И это письмо означало, что мы — все-таки одно.
Или нет?
Потому что на следующее
«Вот смешно-то, никогда не знаешь с кем имеешь дело пока не разглядишь его как следует. Вот например мой Перк. Можно сказать, ничего особенного. Мужик крепкий только уже стареет и совсем не тот что раньше. (Я тоже.) Никогда не был красавцем как будто из кино. Не то что твой папаша — вот красавец был! И ничего особенного в жизни Перк не сделал и денег не заработал и вечно ему не везло но он всегда старается все делать как надо и свои инструменты любит. Ну разве что не так уж часто моется и бреется пока я его не заставлю. И ничего не понимает в жизни, потому что говорит, что я красавица, а я никакая не красавица и никогда не была красавица, я только знала чего хочу и смотрела людям прямо в глаза потому что жила правильно насколько Бог мне позволял, если не считать кое-каких ошибок вроде твоего папаши. И даже себе старалась смотреть прямо в глаза когда стояла перед зеркалом и видела ужасную дуру».
Тут я отложил письмо и сидел целую минуту, прежде чем снова взял его в руки.
«Но я про Перка. Мы уж давно женаты и мне с ним повезло. Мне все равно какой он с виду только стоит ему войти в дверь и я вижу, что у него на лице написано большими золотыми буквами „ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК“, вроде как неоновая реклама. И он сам этого не знает и иногда совсем расстраивается потому что вечно спотыкается и падает. Но он просто родился добрым человеком а сам никогда этого не знал. А я сразу увидела. Вот смешно-то, правда?»
На этом месте я перестал понимать, что смешно, а что не смешно, и опять отложил письмо.
Когда я собрался с духом, чтобы снова за него взяться, мне повезло: я обнаружил, что мать, которой в начальной школе так и не смогли как следует втолковать правило единства действия, перескочила на другую тему, которую, конечно, приберегла под конец. Она даже начала с новой строчки.
«От Честера Бертона ушла его шикарная жена с недвижимостью в Нью-Йорке, Лонг-Айленде и Нассау, они развелись и теперь он снова живет в родовом гнезде (то есть на ферме) в округе Клаксфорд, под крылышком у мамочки».
Значит, Дагтон все-таки взял свое.
«Я всегда знала что у него кишка тонка чего-нибудь добиться. Должно быть мисс Воображала (ты знаешь кто) устроилась куда лучше чем с ним, с кем бы она ни была, хоть Бертоны и кидались в нее грязью».
С мрачным удовлетворением — поскольку я так и не счел нужным сообщить матери, что «мисс Воображала» живет в Нашвилле, не говоря уж о ее дневных визитах в постель старины Кривоноса, — я признал, что в некоторых отношениях она, вполне возможно, и в самом деле устроилась куда лучше, чем если бы, согласно дагтонской логике вещей, снова спуталась с Честером Бертоном.
Но я не был уверен, что это для меня такое уж утешение. До понедельника было еще далеко. Я молил Бога, чтобы он направил меня на путь истинный, как пелось в гимне моего детства, но, зная себя и свои гонады, сомневался, что ему это удастся.
Во
Бояться, впрочем, оказалось нечего. Драматической прощальной сцены в четверг как будто не бывало. Розелла пришла вся сияющая, словно из-под утреннего душа, полная невинной радости и в восторге от какой-то известной только ей тайны, которую она отказалась мне поведать до тех пор, пока я, как она выразилась, не исполню свой долг.
— Ты ведь знаешь, — сказала она, когда долг был исполнен, — что Лоуфорд летит в Нью-Йорк в будущую среду утром? На открытие своей выставки.
Я не помнил, когда назначено открытие, но в ответ кивнул.
— Ну так вот, — продолжала она, — а я собираюсь заболеть. У меня начинается что-то скверное, вроде гриппа.
Она сделала грустное лицо и понурилась, но едва я успел что-то пробормотать, выражая свое сочувствие (и, надо признаться, удивление после того, как она только что продемонстрировала весьма бурную энергию), как она рассмеялась и сказала:
— Вот глупенький!
И объяснила:
— Понимаешь, завтра я начну киснуть и к вечеру буду совсем плохая. Желудочный грипп — вот что это будет, плюс простуда и понос. Я просто не смогу с ним лететь. Придется мне пропустить вернисаж.
И она, по-детски сияя, добавила:
— Понял, глупенький?
А потом, с деланным отчаянием на лице, продолжала:
— Только, может быть, он у нас совсем не глупенький. Может быть, он у нас только притворяется. Может быть, он у нас просто не хочет провести целую ночь со мной, бедняжкой.
Ах, вот оно что. И ведь я прекрасно знал, что все так и будет. Я вспомнил, как непосредственно после начала нашей запретной связи Розелла уговаривала меня прийти к Каррингтонам на вечер в честь приезжего поэта, а я объявил, что пусть я мужлан из захолустья, но мне будет неудобно лакать спиртное и жрать в гостях у человека, которому я только что наставил рога. Теперь же, как ни странно, меня ничуть не смутила мысль о том, чтобы скорее помчаться в постель только что уехавшего обманутого супруга и валяться с его женой на его же свежевыстиранных простынях.
Но когда два вечера спустя, в половине десятого, я невольно остановился в нерешительности на опушке леса, глядя на дом по ту сторону темного луга, где только из одного окна пробивался неяркий свет, меня заставила двинуться дальше вовсе не страсть, и не жажда приключений, и не любовь к интригам. Это было скорее ощущение, что нужно завершить некий процесс, выполнить веление судьбы.
Нет, была и еще одна причина. Мне необходимо было увидеть лицо спящей Розеллы.
После того как огромная немецкая овчарка, залаявшая было при моем приближении, узнала меня и дружески завиляла хвостом, я подошел к дому. Стоя на гранитной ступеньке перед дверью в боковом крыле, я достал из кармана пиджака холодный ключ, который дала мне Розелла. Ощупью добрался до начала лестницы и остановился, вдыхая запахи чужого дома. Когда входишь в чужой дом (а это его крыло было мне совершенно незнакомо) при ярком свете, по вполне законному поводу, в окружении людей или даже просто один, то его запахов не замечаешь — они тонут в целом потопе ощущений, но в темноте и тишине запахи берут верх. Я стоял, отпустив перила лестницы, в слепом одиночестве собственного «я», и вдыхал полный тайны воздух, а выдыхая его, чувствовал, будто с каждым выдохом черная пустота, в которой я нахожусь, высасывает из меня и поглощает какую-то незаменимую часть моей души.