Место вдали от волков
Шрифт:
Через несколько дней после переезда к мужчине, который подобрал нас на обочине, мне удалось застать маму одну. Я не понимала, почему мы не отправлялись в Нью-Йорк; она приставляла к названию слово «город», выделяя это значение. Разговор происходил в хозяйской спальне. На комоде стоял ее любимый лосьон. На тумбочке лежали ее большие серьги инь-ян. Она вместила в ящик из-под молока и чемодан столько пар обуви, сколько могла, и теперь некоторые из них заняли место у входной двери в прихожей, но самая любимые валялись здесь, рядом со шкафом. Ее ботинки на шнуровке. Ботинки с пряжками. Туфли с каблуком и танкеткой, которые она надевала только по особым случаям, с открытым носком и фиолетовые. Почти все ее личные вещи перекочевали
Я обошла ботинки и забралась к ней на кровать, чтобы обнять подушку. Я задавала ей такие вопросы: «Почему мы все еще здесь? Когда уйдем? Может, завтра? Или послезавтра? Окажемся ли мы в городе к выходным?»
Но она вот что мне сказала:
– Скоро. Бин, но ты разве не помнишь? Разве мы с тобой не голодали?
Она похлопала меня по животу, напомнив мне, как там было пусто, ведь он перестал давать нам деньги на продукты. Здесь, на Блу-Маунтин-роуд, холодильник всегда был полон.
– Разве мы не боялись?
Она сжала мою руку, напоминая мне, как я пряталась за мебелью, когда слышала его крики. Новый ее парень никогда не кричал.
– Иногда приходится идти на отчаянные поступки, – объяснила она. – Например, сбежать практически ни с чем. Помнишь, почему мы остались без машины? Он бросил аккумулятор в пруд.
Я кивнула. Нам пришлось это сделать. Я оставила там почти все свои игрушки и большую часть книжной коллекции, потому что мы остались без машины. Она даже бросила там свое самое драгоценное украшение, потому что сняла опал со своего пальца. (Она носила его только за закрытыми дверьми; однажды разрешила мне его примерить, но кольцо свободно крутилось даже на большом пальце.) Его мы закопали за помидорами черри – чтобы он его не продал, как сказала она. Но в дальнейшем мы не смогли его найти, хотя выкопали прилично.
Мы очень многое оставили в тех стенах, в сервантах и шкафах, на полках, под кроватями, и понадобятся годы, чтобы перечислить все потерянное, потому что мы не могли вернуться туда и потребовать у него эти вещи. После того как мы сбежали, он выехал из дома в Гудзонской долине и переехал в город, чтобы работать художником. Скорее всего, все наши вещи он сжег на костре или выкинул в мусорку, потому что, проезжая мимо, мы увидели, что там проживает новая семья. Проскользнув на территорию, на месте сада мы обнаружили кирпичное патио. Заасфальтированное пространство. Видимо, растения выдрали с корнями. Мы ушли по собственной воле, но возникло ощущение, что все наши вещи проглотила выгребная яма.
Мама продолжила.
– А иногда, чтобы обеспечить себе крышу над головой, приходится делать то, чего не хочется делать.
Я снова кивнула.
– Мечты сбываются не у всех, – тихо произнесла она, держа меня за руку. – Разве обратное было бы справедливо? Понимаешь?
Я понимала.
Время шло, годы, потерянные в этом доме.
Когда мне исполнилось тринадцать, мы выбрались в город, но лишь на экскурсию. Которую омрачало то, что нам запрещалось ходить одним. За нами повсюду таскались ее муж и девочки. Они расписали наш маршрут, забив его самыми туристическими местами, такими как Таймс-Сквер, «Мэйсис» и Эмпайр-стейт-билдинг. Даже не хотели посетить Виллидж. Они купили одинаковые футболки «Я Нью-Йорк» и кепки FDNY – и наплевали на мамину просьбу найти квартал с обувными магазинами. Они не захотели обедать в уютном французском бистро, или есть фалафель, или индийское карри, или манты в китайском квартале. Они настояли на итальянской еде в «Олив Гарден». Мы с мамой разок сбежали, сказали, что встречаемся со старым другом, и по дороге в центр мама рассказала, чем бы мы занялись, будь только вдвоем… Подружились бы с бездомным котом. Потерялись бы в лабиринте Вест-Виллидж. Прочитали бы нашу судьбу в случайных брызгах уличных граффити. Посмотрели бы фильм, пока под нашими сиденьями гудело бы метро. В качестве
Вместо старого друга мы отправились к моему отцу. Все прошло плохо. После этого мама больше не планировала еще раз поехать в город только вдвоем. Не хотела позировать для фотографий в темных переулках, наблюдать за людьми, сидя в парке на скамейке, покупать жирную еду, чтобы съесть ее прямо на улице. Она даже не захотела примерить десятки пар ботинок на Восьмой улице. Шли месяцы. Она больше вообще не упоминала про поездку в город.
Он вернулся позже, ждал меня, как сверкающая драгоценность, вырытая из глубокой грязи и теперь оказавшаяся на открытом воздухе, на моей ладони. Город.
Это первое, что пришло ко мне, когда я, выкинутая с вечеринки, выползла из леса. Когда колени сдались, стало слишком тяжело идти и я опустилась на асфальт, прямо на прерывистую разметку. Темнота за веками сравнялась с темнотой на дороге. Я слышала шум в ушах. Прижала руки к глазам, пока не увидела звезды.
Ко мне с грохотом приближался грузовик, квадратный и выше обычной машины.
Я услышала и почувствовала его прежде, чем увидела, – рычащий гул, громыханье под телом. Встала и подняла руки, пытаясь привлечь внимание водителя, но грузовик не замедлился. Проехал мимо так быстро, что чуть не задел меня. Так быстро, что я могла моргнуть и вернуться к тому, с чего начала: ждать, когда кто-то поедет мимо и спасет меня.
Когда я снова открыла глаза, дорога была пустой. Остались лишь звезды в глазах, яркие пятна выжглись на моей сетчатке, словно я смотрела куда нельзя. В голове осталась единственная ясно выраженная мысль.
Город. Он всего в двух с половиной часах отсюда.
Я видела его вдали, как на одной из открыток: его очертания на фоне ночи, снятые откуда-то по другую сторону реки. Весь искрится и сияет, ослепляет и обещает. Я сосредоточила свои мысли на очертаниях. Они становились всё меньше, пока не превратились в окно. Пожарный выход. Единственный блик света.
Мама всегда говорила, что у меня живое воображение.
Я похромала вдоль обочины, временами припадая к деревьям, и перестала чувствовать боль. Я словно уже находилась там, покачивалась на новых ногах в сверкающей ночи, которая знала маму, а теперь узнает и меня.
Я оказалась у чемодана под ивой, когда поднималось солнце. Наступило следующее утро, и я превратилась в свою маму – точнее, в ту, кем она себя показывала, – устроившись на хорошо просматриваемом повороте дороги Блу-Маунтин-роуд, на фоне растворяющихся вдали голубых гор; жуки атаковали уши, а солнце припекало. Чемодан устроился между ног. Ноющий синяк под глазом спрятался под косметикой. Большой палец вверх, вытянуть руку. Сосредоточить здоровый глаз на дороге, которая приведет меня в город. Назад пути не будет. Никакого страха.
Часть меня желала, чтобы она проехала мимо и увидела меня, стоящую на гравии, тающую от жары. И тогда она выйдет из машины, прижмет меня к себе и скажет, что верила мне и всегда будет верить. Что простила меня за все проступки и всегда будет прощать. Что я могу вернуться в дом. Могу распаковать чемодан. Могу остаться.
Но другая часть меня сдерживалась. Эта часть не позволила бы мне опустить руку или перестать ловить попутную машину. Эта часть заняла твердую позицию.
Я была готова обливаться потом и умирать от жажды, только бы остановилась машина. Я поедала взглядом Блу-Маунтин-роуд. Солнце смотрело прямо мне в глаза, и я нацелилась на него, желая увидеть машину, – хотя было больно.