Место
Шрифт:
— Что вам надо? — спросил он. — Скажите толком.
То, что эти люди из управления внутренних дел растерялись, как мне показалось, и не ответили на мое оскорбление, придало мне какое-то состояние капризной обиды.
— Мне надо управление лагерей, где всякая сволочь угробила моего отца генерал-лейтенанта Цвибышева! — крикнул я.
Хоть выразился я достаточно туманно, но старшина понял и сказал примирительно:
— Позвоните по телефону десять сорок один.
Я подошел к настенному телефону и резко снял трубку. Ответил мягкий мужской голос. Как я понял впоследствии, низшие инстанции еще не сориентировались и не могли усвоить новый стиль, который ко всему они внутренне отвергали. Средние же инстанции
— С вами говорит сын генерал-лейтенанта Цвибышева, — резко сказал я в трубку.
— Простите, пожалуйста, повторите фамилию, — сказал мужской голос.
— По-моему, фамилия вполне ясная, — вспылил я, — Цвибышев. — И вдруг, сорвавшись вовсе, добавил: — Вы что, оглохли там?…
В трубке послышался щелчок. Затем тот же ровный мягкий голос сказал:
— Цвибышев… Я правильно записал?
— Да, — ответил я, несколько поостыв и даже испытывая неловкость.
— Напишите, пожалуйста, заявление, — сказал мне голос, — и оставьте его дежурной на проходной, укажите свой адрес.
— Какое заявление?
— О том, что вы, такой-то и такой-то, просите разыскать отца или указать место и дату, если он умер. Адресуйте в управление тюрем и лагерей.
— Ну спасибо, — сказал я, — до свидания.
— Привет, — ответил мне мужской голос.
— Дайте мне бумаги, — сказал я дежурной.
Она протянула мне двойной лист. Здесь же, на подоконнике в проходной, я быстро и без помарок написал: «В Управление тюрем и лагерей МВД. Заявление. Прошу сообщить мне о судьбе моего отца генерал-лейтенанта Цвибышева, ставшего жертвой преступных репрессий кровавых сталинских палачей. Это был выдающийся советский военачальник. Жизнь его окончилась трагически».
Последние две фразы я добавил уже в качестве собственного домысла. Что он был выдающимся военачальником, я быстро уверил себя и в том не сомневался. Не сомневался я также и в том, что он мертв, и должен признаться, что это меня вполне устраивало, ибо в глубине души побаивался такого оборота, когда этот незнакомый окажется чудом жив и необходимо будет вступать с ним в какие-то родственные отношения. Страх этот безусловно безнравственен, но вполне объясним и получил еще большее подтверждение и укрепил меня в правоте подобного чувства позднее, когда я широко начал сталкиваться с реабилитированными.
Из управления МВД я поехал прямо к генеральному прокурору республики. Если в районную прокуратуру я зашел случайно, просто проходя мимо, то поездка к генеральному прокурору была уже продуманным и целенаправленным шагом.
Генеральный прокурор располагался в небольшом старинном особняке, случайно уцелев-шем в самом центре города (центр во время войны был начисто разрушен и построен заново в стиле конца сороковых — начала пятидесятых годов с завитушками, лепными украшениями и колоннами). В приемной я застал довольно большую очередь людей самого разного типа. Были здесь и крестьяне, и городские, но все люди безликие, каких можно встретить при любом скоплении народа, например, на вокзалах… Видно было по позам и по спертости воздуха, несмотря на распахнутое окно, что люди эти сидят давно и очередь движется медленно… Психология подобных скопищ мне достаточно хорошо известна, и, разумеется, я не собирался вступать с ними в долгие пререкания и объяснения. Каждый из них принес сюда личные свои интересы, меня же привел сюда вопрос общественный… Посему я стал в дальнем углу, стараясь не попадаться очереди на глаза, ибо она в каждом новеньком видела ущемление своих интересов. На пользу мне могло пойти и то, что это были люди, почти сплошь чувствующие себя виноватыми, то есть просители, судя по их тихим позам, еще недавно так знакомым мне. Я же, наоборот, был заявитель и потому мог не обращать внимания на личное впечатление, какое произведу… И точно, едва
— Вы куда, — сказал сосед, — здесь очередь… Товарищ милиционер, обратите, пожалуйста, внимание…
Читавший в центре зала газету милиционер поднял голову.
— Мне не по личному, а по общественному вопросу, ясно? — не давая опомниться очереди, резко высказался я.
Но столь резкие и смелые звуки (не содержание, а именно тон) произвели впечатление не только на очередь, но и на милиционера, привыкшего во время дежурств в приемной лишь к просьбам. Поэтому я беспрепятственно вошел в комнату прокурора, согласно намеченному плану. Правда, едва оглядевшись, я понял, что передо мной не генеральный прокурор, а работ-ник юстиции средней руки, очевидно, заведующий приемной, и это к нему очередь, а не непосредственно к генеральному прокурору. Заведующий приемной был старый седой человек в коричневом форменном кителе министерства юстиции с зелеными кантами и крупными гербовыми пуговицами. Старческий румянец играл на его тщательно выбритом лице, в то время как пальцы были бледны и вяло перебирали лежащие перед ним бумаги.
— Слушаю вас, — не поднимая глаз, механически сказал он, впрочем, достаточно усталым голосом.
Я взял стул, подвинул его с чрезмерным, независимым грохотом, уселся, закинув ногу на ногу.
— Я хотел бы узнать, — спросил я требовательно, — какие меры принимаются по отноше-нию к тем, кто в годы сталинских зверств повинен был в расправе над невиновными?
Старик прокурор поднял на меня глаза. Это были выцветшие от времени голубые глаза, и я не смог прочесть в них ничего, даже любопытства.
— Не могу вам сказать, — ответил старик. — Это не в сфере нашей деятельности.
— То ecть как, — сказал я, — генеральная прокуратура обязана заниматься восстановлением справедливости.
В движениях стapoго прокурора появилась некоторая суетливость, правда, ненадолго.
— Меры принимаются, — сказал он мне.
— Я бы всех этих преступников — Ежова и Берия — к эсэсовцам приравнял, — сказал я, — ощутив нахлынувшую злобу, и атаманов, и рядовых…— Сгноить их всех… Чтоб света белого не видели… Сколько прекрасных людей погибло ни за что… Сколько пользы они могли принести стране…
— Не стану с вами спорить, ответил прокурор, — наверно…
Наступила пауза. Я не знал, о чем говорить далее. В принципе я был удовлетворен ответом и успокоен своим независимым поведением. Прокурор тоже молчал. Потом он позвонил. Вошел милиционер.
— Много там еще? — спросил прокурор.
— Семнадцать человек, — ответил милиционер.
— Ох ты, господи, — сказал прокурор и старческими своими бледными пальцами устало провел по глазам, — скажите, я три человека приму, остальных на завтра после обеда…
Милиционер вышел. Мы еще некоторое время посидели в молчании. Наконец я встал, протянул руку и сказал:
— Ну, до свидания.
Очевидно, это было не принято. Прокурор замешкался, но потом все-таки сунул мне, также встав, бледные свои пальцы. Я вышел широкими шагами, сильно выпрямившись, и, проходя через приемную, снисходительно скользнул взглядом по просителям. Также широкими шагами и идя посреди тротуара, как бы грудью разбивая встречный людской поток и не уступая никому дороги, пошел я в трест к Михайлову. В последние дни походка и осанка у меня изменились совершенно.