Метафизическое кабаре
Шрифт:
Чапский умер зимой. Прощальные речи; пьяные могильщики были не в состоянии выкопать в промерзшей земле дыру, достаточно большую для двухметрового покойника. Гроб все время вылезал наверх, не желая тонуть. Провожающие притопывали от холода и дули себе в ладони. Только в лучах заходящего солнца удалось впихнуть гроб в подземное царство. Я мечтала о старинных погребальных обрядах, когда вместе с господином-повелителем хоронили и его двор: жен, поваров, писцов, коней, собак. Госпожа, догорающая от голода в погребальной камере. Эфебы, замурованные у саркофага. Я, блаженно погружающаяся в передозировочные видения где-нибудь под стеной, расписанной стилизованными на
Меня приютила Илонка. В ее доме на Монпарнасе кочевали поляки и русские. Стипендиаты, экономящие на гостинице, рабочие, ищущие работу. Не думаю, что гостеприимство Илонки было ностальгией по прошлому. Она не многое помнила о Польше, откуда выехала ребенком.
Просто Илонка от природы была добра и прекрасна. Живя у нее больше месяца, я могла рассчитывать, что она найдет мне работу. Мою кровать тогда занял бы кто-нибудь более нуждающийся и безнадежный. Хотя бы русский «идиот». Илонка работала во франко-русском издательстве «Верочка». Развела у себя колонию русских поэтов, самоубийц, одержимых. Лучше всего мне запомнился выдающийся актер, которого становилось все меньше. Он болел какой-то жуткой дрянью. Единственным лечением была ампутация ног. Но не целиком. По кусочку, по мере развития болезни.
Пухленькая темноволосая Илонка с расшитым платком на плечах кружилась в танце между своими гостями. Заглядывала своими зелеными глазами в глубину их славянских душ, по-хозяйски проверяя, не нужно ли им еще чего. Они опустошали ее холодильник. Все равно что — майонез, паштет из гусиной печенки, кровяная колбаса. Лишь бы много. Голод отчизны. Приходили и такие, кто не считал этот дом камерой хранения или столовкой. Рыжий был не в силах проглотить ни куска, вымолвить ни слова. Если, собравшись с духом, поднимал глаза на Илонку, то краснел и снова вперял взор в стол. Но как он на нее смотрел! Так смотрят на поднесенную гостию: опускаются на колени и в тишине шепчут: «Скажи только слово, и душа моя станет твоей».
Но тишины не было. Гости пьяно бормотали, выкрикивали угрозы в уши не понимающих славянской д’уши французов. Рыжий оказался прав. Илонка была святой. Она нашла мне работу в отеле неподалеку от площади Сен-Мишель, по стороне Латинского Квартала. Хозяин оказался должен ее еврейским кузенам.
Отель «Равийяк» был развалиной. Без лифта, с ванными в коридоре. Семь этажей пыли, истлевших ковров. В номерах, снятых заблудшими туристами и сезонными рабочими, единственной роскошью были зеркала над неисправными каминами. Я работала вместе с сорокалетней португальской вдовой. Каждый раз, когда мы входили в номер, она окидывала профессиональным взглядом рюкзаки и разбросанные мелочи.
— Америка, — и ругалась, удивляясь чужой состоятельности. — Смотри! — показывала она на оставленные на шкафчике снимки из Греции, Рима. Веселые девушки в лифчиках, загорелые парни бездумно улыбались с Акрополя, из своей глуповатой жизни. Они вели дневники, нашпигованные восклицательными знаками: «Были на Монмартре! Много художников. Прекрасно!»
Мы за десять минут стелили кровать и обметали патину грязи. После двух этажей с меня было довольно. Потная, я все медленнее тащилась вверх, спотыкаясь о шланг пылесоса. Португалка, покачиваясь на высоких каблуках,
У каждой гостиницы есть свои тайны. Хранимые слишком долго, они иногда оборачиваются скандалом, напечатанным на первой странице вечерних газет: Чужой удавленник в ванной или Гостиничный повар приготовил собаку. О происшествии в «Равийяке» не узнала даже страховая фирма. В ночь с воскресенья на понедельник постоялец из девятого номера едва не погиб, слишком резво вскочив с кровати. Шаря в темноте в поисках тапок, он топнул ногой об пол и пробил дыру в номер четыре. Постоялец не провалился: пробоину заткнул ковер. Ему вернули деньги, вручили бутылку шампанского на дорогу. По счастливой случайности четверка в эту ночь была свободна. Мы собрали обломки, устилавшие пустую кровать.
— Было бы два трупа. Тот сверху и этот снизу. Два, — португалка задумалась над верностью своих расчетов. — Ну, а если бы на кровати в четверке спала пара, тогда — три. Патрон сел бы в тюрьму. Он уже давно должен был сделать в этой развалине ремонт. Денег ему жалко. Нам платить тоже жалко, блин. Он бы невинных людей угробил.
Вторую тайну «Равийяка» я узнала через месяц. Меня посвящали в нее постепенно, проверяли, вынесу ли я правду. Номер двенадцатый был снят надолго. Я не понимала, кому охота гнездиться в таком клоповнике, платя при этом, как за двухкомнатную квартиру. Португалка сначала отделывалась от меня: «Платят — их дело».
Однажды, меняя в двенадцатом запачканные простыни, она не выдержала:
— Стыд и срам. Знаешь, сколько ей лет? Под пятьдесят. А ему? И восемнадцати нет.
Я притаилась у recepcji, подкарауливая, когда таинственная пара сойдет завтракать. Хозяин гостиницы считал, что красивая дама из двенадцатого номера — мать этого малолетка. Видел их документы при регистрации. Наверное, они убежали из дому, от отца-пьяницы. Оба работают. Уходят рано, приходят поздно. Бедные, честные люди. Португалка смеялась над наивностью патрона.
— Горничная свое знает. Не он за ними грязь убирает. Я по одной простыне могу сказать, сколько раз и как постояльцы трахались. Любовника себе нашла, старая тля.
В коридоре, в столовой любовники разыгрывали равнодушие. Женщина никому не смотрела в глаза. Ее смуглое лицо было неподвижно, полно спокойствия зрелой, уверенной в себе красоты. Черные волосы были убраны в узел. Она нервно закусывала нижнюю губу, алеющую, как после поцелуев. Эта женщина не могла быть матерью такого бледного мальчика с голубыми, слегка раскосыми глазами и почти белыми волосами. Между ними не было ни малейшего сходства. Хотя они казались одинаковыми. Сходством любовников, одинаково улыбающихся друг другу, в одно и то же мгновение касающихся друг друга руками, взглядом.
Я зарабатывала двести франков в день. Сняла комнату, без теплой воды, зато с холодильником. Лежа в кровати, я головой касалась его холодной дверцы. Ногами упиралась в деревянную входную дверь. Растопыренные руки обозначали ширину моей резиденции от стены до огромного окна.
Каникулы заканчивались, гостиница пустела. Остались любовники из двенадцатого. Ненадолго останавливались сезонные рабочие, по ночам распивающие вино из коробок. Португалке моя помощь требовалась два-три раза в неделю. Не имея возможности изменить размеры моей комнатки, я экономила на длине батонов и частоте обедов.