Метафизическое кабаре
Шрифт:
*
*Вавилонскую башню строили из кирпича на манер других зиггуратов. Поскольку она была самой высокой, ее вершину растопило вавилонское солнце. Ветер растрепал лаву текущих кирпичей на языки, шепчущие слова всех народов Земли. Тело башни по ночам остывало, а тысячи живых языков молились* и уверяли, что невозможно высказать
*
*Молитва и религия возникли осенью, — размышлял Джонатан, прыгая через лужи. Ноябрьское солнце было лишь каплей тепла над холодным городом. Ветер превращался в дождь*, дождь — в сумерки. — И было после жатвы, что принес Каин в жертву Господу плоды земли. Осень — самое набожное из времен года, — Джонатан, не желая снимать пропитанной дождем фетровой шляпы, спрятался в метро. Теплый душный воздух подземных коридоров сушил влажных прохожих. Нищие выставляли напоказ обрубки рук, обвязанные вонючим тряпьем покалеченные ноги. Джонатан достал из портмоне золотой кружок двадцатифранковика и бросил в шапку спящего клошара, не перестающего во сне тянуть руку за подаянием.
— Шапка нищего — это сосуд для милосердия. Следует наполнять ее, потому что придет время, когда не будет бедных, и нельзя будет делать им добро. Нищих будут искать, чтобы одарить золотом, драгоценностями, но они исчезнут навсегда, когда кончится время испытания и время милосердия. Люди становятся мертвыми, когда в них умирает добро. Для Вольфганга Бог умер. Эта мысль наверняка не была чужда Ему, если уж Он оставил после себя два Завета, но все же: Дух вечен. Лучшим доказательством, что Бог — это Дух идеальный, не запятнанный реализмом материи, являются Его заповеди: Не лги, Не укради, Не прелюбодействуй. Если бы Бог был хоть чуточку реалистом, вместо десяти заповедей он оставил бы одну: «Не делай зла сверх необходимости». Люди всегда будут злыми. Такова их природа. Единственное, что можно им сказать — чтобы они не причиняли зла больше, чем им нужно.
Вагоны метро загрохотали в тоннеле. Джонатан приостановился на краю пустой платформы, покачиваясь взад-вперед.
— Любовь не является злом. Раши и Захария были правы: Адам плотски познал Еву еще в раю, до съеденного с древа плода. Ибн Эзра доказывал, что мужчина первый раз познал женщину после изгнания из рая, что означало бы, что секс греховен. Ибн Эзра ошибался. Любовь находится вне добра и зла. Это один из цветов Эдема. Настоящее счастье состоит в… — Джонатан вошел в вагон, двери за ним захлопнулись.
*
*Вольфганг, не обращая внимания на дождь, кружил между Chabanais и Palais Royal в поисках места, где можно было бы провести отделяющие его от встречи с Бебой часы. Проходя мимо застекленных пассажей, он разглядывал витрины. Заметил, что из-за вымытых окон люди в кафе выглядят чище. Из Пассажа на Choiseul он вернулся на Chabanais и спустился к закрытому Кабаре. Уселся на ступеньках. Вывеска, прикрепленная на кованой двери, светилась золотыми
Вольфганг знал, что дверь не закрыта, невозможно запереть ночь. Он слышал приглушенную музыку, прерываемую громкими соло перкуссии. Мускулистый, покрытый татуировками ударник, кулаками лупящий в бубны, впадающий в экстаз от каждого грохота, как-то признался ему, почему выбрал именно перкуссию.
— Я чувак сильный, — говорил он, потягивая виски из бутылки. — Скрипка, аккордеон хороши для неженок. Музыка есть везде, надо только выбить ее из коробки, сорвать со струн, подстегнуть смычком. — Он ударил кулаком в бубен. — Слышишь?
Вольфганг перелистывал тетрадь, исписанную стихами. «Не плюй на эго ближнего своего, найди цель получше для этого», — прочел он вслух. Стихотворение напомнило ему о том вечере, когда было написано. Ссору с Бебой: ее смех, его слезы. «Что тебе до меня? До моей жизни, моих clitoris?» Он тогда хотел покончить с собой, написал хокку, едва различая буквы глазами, полными слез. Хокку левой руке: «Пусть правая рука твоя не ведает, что творит левая: режь вены, и не ведай, что творишь».
Ступени Кабаре воняли сгнившим деревом. Зеленый ковер собрал все оттенки грязи. Вольфганг встал и снова вышел на улицу. Мимо луж, сточных труб дошел до бара на Vivienne. Низенький кабачок наполеоновских времен сохранил прелесть прошлого и умеренных цен. Вольфганг рухнул на удобный диван. Из кармана брошенной куртки со звоном посыпались монеты. Наклонившегося поднять их Вольфганга ослепил их блеск и мысль: «Благодаря своей впечатлительности я могу писать, но не могу жить». Ему захотелось навсегда застыть с этой мыслью, на коленях, под резным столом, сгребая металлические кружочки страны под названием douce France.
— Чего вы желаете? — ритуальный вопрос официанта прозвучал для него отзвуком античной загадки. Вынырнув на поверхность и оказавшись над столом, он приложил монету к глазу и попросил обменять ее на бокал красного вина. За соседним столиком веснушчатая девушка читала Генри Миллера. Ее наманикюренные ногти впивались в сизую обложку книги. Разговаривая с кельнером, она надписывала открытки в Les Etats Unis.
— За Генри Миллера, парижского проводника заблудившихся американцев, — поднял молча бокал Вольфганг, размышляя над тем, что писателей наделяют чертами их литературных героев. — Не важно, глупости. Джонатан прав, важна только любовь к Бебе и ничего больше…
Ровно в 22 он стоял перед ее дверью. Не успел нажать звонок, как дверь открылась. На фоне темной прихожей показалась Беба в коротком фиолетовом пеньюаре, открывающем стянутые черными подвязками ноги. Вольфганг вспомнил, что не принес ни цветов, ни вина, ни конфет. Вслед за Бебой он вошел в гостиную.
— Примите это стихотворение. — Вольфганг протянул ей вырванный из тетради листок. — Посвящаю вам мои стихи и весь мир.
— Вина? Виски? — она притянула к себе эбеновый бар. — На ужин будут устрицы, так, может, бокал шампанского?