Метафора Отца и желание аналитика
Шрифт:
Ее возникновение принято приписывать тем сведениям о бессознательном, которые Фрейд накапливал по мере расширения его аналитической деятельности. Мнение это базируется на добропорядочном представлении о некоем последовательном совершенствовании психоаналитического искусства, позволяющего проникать в механизмы действия субъекта бессознательного. Лукавство подобного взгляда состоит в том, что он верен лишь применительно к самому Фрейду. Его открытие восходит к процессам, в которых без участия желания невозможно было бы сориентироваться.
Здесь на первый план выступает невозможность возвести анализ и его рождение к желанию добродетельно усеченному, связанному исключительно с профессиональными намерениями. Положение Фрейда ясно показывает, что никакого «желания анализировать» самого по себе не бывает. Источник фрейдовского
Более широкий взгляд на этот процесс позволяет идентифицировать объект, на котором концентрируются не столько общие аналитические усилия Фрейда, сколько интерес к истерическому неврозу. Работа над истерической структурой показывает, что желание аналитика исторически трансформируется из влечения к нехватке, предъявляемой речью определенного типа. Имеется в виду именно влечение, поскольку связанное с его объектом желание не может в отношении этой речи определиться. Фрейд колеблется: речь истерички привлекает его в той же мере, что и отталкивает, вызывая в нем безотчетное раздражение. Отмахнуться от нее так же, как это делают в генитальной установке, объявляя ее девичьим лепетом, набором пустых сентиментальностей, он не может, что и заставляет его встать возле нее лагерем, сторожевым постом.
Занятая Фрейдом позиция, будучи связанной с желанием, не выходит в аналитической работе на первый план – ни о чем, кроме дела лечения, Фрейд не говорит и, по всей видимости, даже не помышляет. Но наличие другого желания выдает Фрейда в вещах, носящих на первый взгляд чисто служебный характер, однако впоследствии приобретающих все большее значение и становящихся содержанием самой аналитической ситуации. Так, одним из очевидных проявлений желания Фрейда, почти никогда в этом качестве не рассматриваемое, служит организация сеанса: то, к чему аналитики мира впоследствии обратились, обозначив его как «сеттинг». Главной составляющей сеттинга, этого опорного скелета аналитической ситуации, выступает время, отведенное на речь анализанта. Вплоть до окончания сеанса оно не подчиняется никаким ограничениям или правилам, кроме одного, которое все аналитики озвучивают перед началом анализа в виде не-собственно-прямой речи самого Фрейда: «Говорите, что хотите; все, что приходит вам в голову».
В этом «говорите, что хотите» в потенциале уже заключено соприкосновение фрейдовского поиска с преследуемым им речевым объектом. Истеричка в анализе действительно говорит свободно, поскольку предупреждена, что ее слова не будут иметь никаких последствий, кроме сугубо аналитических. Но при этом заранее известно, что она скажет: покрутившись возле печальных обстоятельств ее существования в своей речи она рано или поздно непременно выйдет на уровень протеста и отчаянного желания изменить мир, который она считает созданным ее учителями, наставниками, начальниками, в конечном счете еe отцом – всеми отцами мира.
Зачаток аналитической позиции, но еще не она сама, обнаруживается в том, что Фрейд не поддерживает истеричку в ее желании, и в отсутствии этой поддержки проскакивает элемент доаналитического желания поставить субъекта перед избыточностью и даже никчемностью его фантазии, выраженной в речи.
Здесь фрейдовская позиция максимально сближается с генитальной, почти ее перекрывая. В этом «почти», сколь бы эфемерно в структурном отношении оно ни звучало, для истории анализа заключено очень многое: отзвуками этого сближения аналитиков попрекают по сей день. Всякий раз, когда достигший философских высот истерический протестный комплекс винит психоанализ в склонности к нормализации и в солидарности аналитиков с машиной подавления и власти, мимолетная близость Фрейда с «отцом речи» снова превращается в аргумент и становится
Однако в облике этого нового желания, преодолевшего искушение заставить ее замолчать, перед нами все еще не анализ. Хотя речь истерички не подвергается генитальному отвержению, теперь она встречает совершенно новую для себя угрозу – сладострастие своего слушателя. Сладострастие это не носит утонченно-перверсивного характера: маркизом де Садом, обожавшим героинь, которые наивно отстаивают добродетель и справедливость, Фрейд отнюдь не был. Вместе с тем определенные черты либидинальной заинтересованности его позиции присущи, что и отличало фрейдовское желание от желания генитального врача, который видел в речи истерички исключительно и только свидетельство ее сексуальной дисфункции. Врач связывает проблемы истерички в том числе с ее говорением, которое до известной степени мешает ей следовать своему женскому предназначению в физиологическом аспекте любовной жизни. Фрейд подходит к делу совершенно иначе: его собственное желание, даже соблазненное речью истеричек, подсказывает ему верный путь аналитического толкования – истеричка речью делает то, что при ином раскладе мужчина должен был делать с ней самой.
В этом смысле речь, на которую было нацелено протоаналитическое желание основателя анализа, вовсе не была говорением «всего что угодно» в исходном понимании: из пресловутого «говорите, что хотите» отнюдь не следует «что угодно». Фрейд очень скоро понимает, что может сказать истеричка, когда присущие ей бдительность и постоянная настороженность убаюканы обещанием ее непредвзято выслушать.
Из пристрастности Фрейда, из его заинтересованности в речи определенного типа и рождается то, что позднее, в состоявшемся анализе, расцветет как готовность аналитика услышать все. Такая возможность в зрелом анализе как будто не знает границ, однако за ней скрывается некоторый умысел. Сформировавшаяся аналитическая практика, в которую желание Фрейда вплетено настолько прочно, что уже неразличимо невооруженным глазом, рассматривает ограниченность речи, свободно звучащей на сессиях, как путь к симптому, постепенно сужающий вокруг него кольцо. Однако фрейдовское желание, которое предшествует этой профессиональной позиции, нацелено на специфическую одержимость своим желанием истерического субъекта, в чертах которого Фрейд узнавал двоякий объект. С одной стороны, желание это шло вразрез с врачебной позицией, свидетельствуя о ее бессилии, что удовлетворяло Фрейда и даже льстило ему. Впрочем, для срабатывания его собственного желания этого было недостаточно: гораздо сильнее в истеричке его будоражило то, что частичное совпадение ее рессентимента с его собственным базировалось на непонятных и даже неприятных Фрейду основаниях. Коллизия эта ставила его в тупик, и многие из сделанных им впоследствии заявлений, в том числе по вопросу о женском желании, показывают, что она так и не была разрешена до самого конца.
Описанное обстоятельство было не единственным мотивом Фрейда в начальный период, когда его деятельность сопровождается разнообразными колебаниями, во многом обязанными старому, еще доаналитическому, подходу к истерии. Так, Фрейд все еще разделяет представление о том, что за непримиримостью истеричек скрывается некоторое бессознательное кокетство, и в действительности они не настолько неуступчивы, какими хотят казаться. Из этого следовало, что их стратегия во многом состоит в создании видимости, которая временами приводит Фрейда в нетерпеливое раздражение, также свидетельствующее о его влечении, желании сорвать покров.
Влечение Фрейда, соответствующее всему бесспорно мужскому в нем, важно отличать от влечения иного рода, предшествующего возникновению анализа. Тот факт, что первым аналитиком был мужчина, несомненно наложил на аналитическую практику свой отпечаток и неустраним из клинической культуры даже в самой безразличной к этому вопросу перспективе. Однако мужское желание, будучи генитальным, в основании анализа лежать не может – таков один из совершенно бесспорных, конституирующих анализ постулатов.