Метакод
Шрифт:
...На путь бо иду долгий...
И во страну чужую,
иде же не вем, что срящет мя...
Смерть-уход — весьма распространенный образ в лите¬ратуре. В мире Достоевского «особое место занимают смер¬ти-уходы... За смерть сознания (органическая смерть, то есть смерть тела, Достоевского не интересует) человек отвечает сам... Смерти как органического процесса, совер¬шающегося с человеком без участия его ответственного сознания, Достоевский не знает. Смерть есть уход. Человек сам уходит. Только такая смерть-уход может стать предме¬том (фактом) существенного художественного видения...». (Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979).
Уход героя из обжитого пространства в тридевятое царство
То, что мы сегодня называем мифом, когда-то было озвучено громом и бурей, «инсценировано» звездами в ог¬ненном исполнении. Ныне «зрители» покинули звездный театр, забыли о декорациях, и память хранит лишь сло¬весные образы былого. Словесное небо оказалось не менее ярким, чем звездное. Здесь свои «созвездия» древних образов: певцы от Ориона до Садко, Царь-девицы от Кассиопеи до Василисы Прекрасной. Множество сюжетов и один всеобщий для звезд. Все звезды «умирают» при свете дня, но к вечеру оказываются «живыми». Многие звезды и целые созвездия падают, «уходят» за горизонт, чтобы вернуться в прежнем сияющем блеске через какой-то срок.
На земле аналогией такого «ухода» — смерти и возвра¬щения жизни — была смена времен года с наступлением весны и «погребение» в земле зерна. Как месяц, исчезая в последней фазе, вырастает снова в полнолуние, так зер¬но, упавшее в землю весной, воскреснет летом. Звезды умирают, погребаются в небе утром и «воскресают». И, наконец, главное: человек, как звезды и зерна, будучи погребён в земле, оживет, воскреснет, вернется к жизни.
Следы этого единого действа четко выявлены. Даже в самом обряде погребения. Тело «предается земле». Части тела строго ориентированы по странам света, значит, смерть мыслилась как уход на запад или на север или на северо-запад вместе с солнечным теплом, в то время как возвра¬щение умершего — это восход солнца, приход весеннего тепла.
Итак, смерть для первобытного мыслителя и поэта есть уход, за которым следует возвращение. Однако вернется человек в другом облике, в другой «маске» — в ог¬ненной солнечной одежде. Значит, в мистерии смерти и оживления есть три важных момента: маска, снятие маски и узнавание. Солнце — маска лица, лицо — маска солнца; жизнь — маска смерти, смерть — маска жизни. Вполне естественно, что в огненные одежды мертвый мог облачиться и в самый момент погребения при сжигании на костре. Он возвращается на землю в огненном облачении каждый раз, когда разжигают поминальные костры. Люди узнают в языках пламени лица предков. Поминальные свечи, огни, пускаемые по реке, костры — все это огненные маски пред¬ков. Они разжигаются, как правило, в дни солнцестояния и равноденствия.
Но огненной маске воскресшего предка (кстати, само слово «воскресение», видимо, связано со словом «кресало») предшествует страшный момент надевания смертной ли¬чины. Это либо череп, либо звериная маска тотемного чудища-предка. В карнавальных действах на Руси это тыква с прорезанными отверстиями для глаз, носа и рта, внутри которой горит свеча. Этот огненный череп в ночной тьме есть первая часть действа о смерти и воскрешении — «маска». Затем наступает кульминационный момент карна¬вала — «снятие маски» и «узнавание». Тыквы-черепа сбро¬шены. Тьма сменилась светом, смерть — жизнью.
Маска тотемного чудовища-предка в момент снятия ее всегда сопровождается внезапным озарением царства тьмы. Вспомним момент воскресения в сказках «Царевна-лягуш¬ка» и «Аленький цветочек». Везде перед героем проблема узнавания. Узнать в лягушке царевну, в страшном чуди¬ще — доброго молодца, полюбить его именно в этом страш¬ном, «личинном» облике. Когда царевич сжигает лягушиную кожу, он одновременно теряет царевну. Младшая дочь купца из «Аленького цветочка» должна полюбить именно чудовище, не подозревая в нем доброго молодца. Момент снятия маски — разрушение и озарение Кощеева царства. Оплакивание погибшего чудища есть первая часть, пред¬шествующая воскресению. Маску сбрасывает не только сам погибший, но и весь мир вокруг.
Мгновенное световое преобразование мира сопровожда¬ется разрушением
Мистерия смерти и воскресении — это первое слово, произнесенное человеком в мироздании. Это прасюжет, в нем генетический код всей мировой культуры. Кто подсказал его человеку? Сам «генетический код» — сама природа.
С чем пришел человек во вселенную? Какой опыт всего живого был осознан им и запечатлен в мистериальном действе? Это то, что дано всему живущему в природе: зачатие, рождение, жизнь, смерть. Здесь модель всех пер¬воначальных процессов, создающих человека. Три этапа действа — «маска», «снятие маски», «узнавание» — строго соотнесены с зачатием человека, его рождением и смертью. При этом нетрудно заметить, что сценическая имитация В ритуале всех трех моментов требует одной организации сценического пространства. Внутреннее должно стать внеш¬ним, большее пространство должно уместиться в меньшем, тьма должна оказаться светом, а свет тьмой, верх — низом, а низ — верхом. Перед нами все та же чаша света. При всей кажущейся отвлеченности такой модели она реальна и вполне объяснима как результат эстетической имитации человеком своего рождения. Это легко понять на примере более поздних фольклорных аналогий, связующих воедино свадьбу и смерть.
Земля-мать принимает в себя мертвого, чтобы породить его солнцем, луной и звездами. Небо, которое в целом больше земли, оказывается порожденным ею, как младенец, рожденный из материнского чрева, со временем становится больше породившего его обиталища.
Таким образом, во всех мистериальных сюжетах есть единое организующее действие, имитирующее рождение: это родовое выворачивание наизнанку. Внешний мир вокруг, вся вселенная как бы вовнутряется человеком. Эта идея может показаться парадоксальной для современного чело¬века, но первобытный художник был гораздо более связан с порождающей его пуповиной, чем современный мысли¬тель. Его образы биологически конкретны и, конечно, более физиологичны, чем наши.
Скажем, у Тютчева двойное выворачивание человека во вселенную и вселенной в человека уже совсем не биоло¬гично. Это чисто духовная, психологическая модель:
Час тоски невыразимой!..
Все во мне и я во всем!..
Выворачивание — это смерть-рождение. Для того чтобы вывернуться-родиться, следует пройти все этапы «родовых мук». Первая часть такого имитирующего действа — блуж¬дание в узком темном пространстве. В сказках это дупло, колодец; в мифах — темный лабиринт, заповедная тропа сквозь опасное пространство, путь между Сциллой и Ха¬рибдой, мост через огненную реку смерти, тропа над про¬пастью; в магических ритуалах — проход сквозь «ушко» (войти в одно ушко и выйти в другое другим человеком), протаскивание больного через вывернутую шкуру или лоша¬диный хомут. Я уже не раз вспоминал множество фольк¬лорных сюжетов, связанных с этим ритуалом. Они сами все восходят к праобряду погребения. Погребенный внизу, в земле, окажется на небесах. Заключенный в узкое про¬странство обретет всю вселенную. Кит извергает из утробы неповрежденного Иону, и кит вы¬пускает из нутра проглоченные корабли в «Коньке-гор¬бунке». Дети выходят невредимыми из чрева людоеда, семеро козлят (семь дней одной фазы месяца) покидают распоротое брюхо волка; падчерица, опущенная в колодец, оказывается на небе, где трясет перину Метелицы, отчего на земле идет снег; Одиссей благополучно покидает пещеру циклопа, привязав себя к брюху барана.
Во всех этих сюжетах главную роль играет сам процесс испытания, ввергнутость героя в поглотившее его чрево земли, воды, животного или людоеда или заточение в бочку и благополучный выход из нее.
Среди этих сюжетов редко встречается сказка, где в центре само выворачивание — полное обновление своего естества, выход наружу из безобразной оболочки. Такова сказка «Царевна-лягушка». Напомним, что пестрые жи¬вотные в древних мифологиях символизируют звездное небо. Лягушки и змеи, как обитающие внизу, имели два облика. Один — нижний, подземный, отталкивающий; другой — прекрасный. Дьявол, соблазняющий Еву в образе змея, также часто изображался как прекрасный юноша. В Древнем Египте лягушка была «символом богатого урожая, обновления жизни и даже воскрешения».