Метаморфозы: тень
Шрифт:
— Нет, наш особенный. Он забавный вещун. Правда, глаз тяжелый, вороний, так что смотри, может и тебе чего предсказать, если не боишься.
Лаорец скептически осмотрел мою горбатую фигуру, мою заросшую, постоянно слезящуюся рожу и покачал головой.
— Я не рискну. Не люблю я это дело, но вот идею подскажу. Давай, я зрителей соберу, а ты своего вещуна приведи, все равно им особо делать нечего. Пусть погадает за плату, деньги потом на двоих поделим.
— На троих, — перебил Малый. — Он не мой, он человек заклинателя.
Лаорец недовольно скривил губы, цокнул языком, закатил к небу
— Ладно, мне треть, но за меньшее я и браться не буду. Значит так, с меня зеваки и плата, с тебя шоу. Если сбудется что, так в следующий раз повторим. К ночи постараюсь справиться.
Малый обескураженно посмотрел на лаорца:
— Сегодня, что ли?
— А чего откладывать? Завтра могут нагрянуть Рорка или еще оказия случится. Деньги, Малый, они ожидания не любят. Так что готовь своего чревовещателя. Много в первый раз собрать не получится, но нам бы хоть начать. Пробу снять. Мало ли, не вещун он у тебя, а так, говорящая голова с горбом.
Круг собравшихся на представление был невелик — шестеро рыцарей Алифи и трое людей из числа командиров рот, впрочем, какая птица, такое и внимание. Как по мне, так чем меньше их, тем легче мне дышать, даже столько зрителей — уже перебор. Не то, чтобы страшно, но все же…
— Так, — в импровизированный круг вышел здешний антрепренер, а по совместительству капитан Марон, тот лаорец, что все это и затеял. — Провидцу не мешаем, ничего не комментируем, вопросы задаем только после окончания ритуала. Кулаками, если что, не размахиваем, ведем себя культурно.
— Кто моего Заморыша тронет хоть пальцем, тому все эти пальцы пообрываю и в задницу воткну, — вмешался Малый.
— Да ладно, — протянул один из собравшихся.
— А то, что «да ладно», оторву после, если пальцев мало будет. Все. Заморыша не трогать, — и уже в мою сторону. — Давай уже, не томи.
После такого весомого начала не томить оказалось намного проще.
Я вышел в центр, хмурясь и горбясь больше обычного, почти опираясь на кривую клюку — это я себе вытребовал посох для антуража. Слезы текли ручьем — это уже Бравин постарался, правда, сам участия в этом дурдоме принимать не стал, только отвел Карающего в сторону и дал ему какие-то инструкции, после чего озадаченный Малый вернулся ко мне, молча пожав плечами. Отменять представление заклинатель не решился…
Ночь. Свет угасающего костра. Одиннадцать зрителей — девять приглашенных, Марон да Малый. И я — в самом центре возле костра, так что только размер стопы отделял меня от горячих углей.
— Ну что, герои, сидите? Чего ждете? Что судьбу вашу узнаю да вам расскажу? Может и так… Только судьба, она у всех похожая и у каждого своя. У всех у вас, — из меня, может, не самый лучший диктор, тем более когда слезы заливают глаза, а рожа чешется, но когда выбора нет… — Если спросишь ты у Тьмы… не найдешь ответа… если хочешь знать ответ, спрашивай у Света… Свет все знает… Свет все скажет… Только он через меня вам и Тьму покажет…
Это я уже домашней заготовкой воспользовался. А дальше коротким шагом по узкому кругу, отбивая такт замогильным голосом и корявым посохом.
— Светлые души — достойные души. Кто из вас лучше? Кто
Молодой Алифи отшатнулся от выставленной почти ему в лицо палки.
— Или ты?
Разворот и клюка рванулась к лицу изумленного человека, рыхлого здоровяка со здоровенной бородавкой на губе.
— Разве ты ожидал встретить судьбы не улыбку, оскал? Грела она? Свет дарила она? Скоро придется ответить сполна. Скоро! Но, может, ты этому рад? — я встал на одно колено напротив него. — Видишь мой взгляд?
Я смотрел прямо в его ничего не понимающие глаза. Один темный-темный, похоже, карий, а второй глаз почти заплыл блеклой пленкой. Тот еще красавец.
— Видишь мой взгляд? — я перешел на угрожающее шипение.
Неизвестный мне офицер, растерявшись, промямлил:
— Ну.
— Что «ну», бедолага? Последнее «ну» ты скажешь, с оврага слетая ко дну.
Это, в отличие от предыдущего, уже была чистая импровизация. Кто ж виноват, что так срифмовалось-то? В конце концов, как там Малый говорил: «Кто моего Заморыша тронет, тому все трогалки пообрываю». Вот пусть теперь и обрывает, если что. Впрочем, некогда переживать.
— В смысле? — до человека начало доходить, что ему наобещали что-то не слишком хорошее.
Вот только я это уже слушал краем уха, вновь уйдя на круг.
— Где-то средь вас есть один, чья жена что-то должна. И кому-то должна, — здесь, спасибо, постарался Марон, решивший для подстраховки передать какие-никакие сведения о каждом, кто заплатил за представление.
На свою голову заплатили, я ж им не судья. Хотели представление? Получайте представление. Трое были женаты, еще двое жили с любовницами. Кому и чего должны их жены, это пусть они сами теперь додумывают. А я человек маленький, меня винить незачем, роль такая. Я встал в середину круга и внимательно осмотрел каждого, остановившись чуть больше прочих на двоих: седом, видавшем многое воине, как оказалось совсем недавно женившемся на молодой, и на каком-то сером типе, по словам Марона, обремененном большими долгами.
Незаметно для самого себя меня накрыло. Нити Тахо бросились сначала в глаза, потом потянулись к рукам. Возьми, воспользуйся. Вот они, все в твоей власти. Люди. Алифи. Хоровод оранжевых огней, и за каждым — своя судьба, своя история. Свет померк, остались только мутные лица по кругу, огненные пятна и я, словно Бог. И слова бросились наружу сквозь хрип, сквозь сжатые намертво зубы. Изменился голос. Сменился ритм…
— В темной комнате белая грудь, хочет вдохнуть … но нет силы вдохнуть. Дай же ей силы! Пришли же гонца! Поздно, — меня вынесло из центра круга, — есть тело, нет больше лица…
Меня тянуло вперед, по кругу, шаг за шагом, мимо перекошенных, что-то кричащих мне ртов, вперед к одному лицу. Черты смазывались, превращаясь в смутные пятна. Вот он. Такой же, как все?
— Ты не такой. Ты совсем не такой. Светлый герой? Или темный герой? Чьи-то глаза у тебя за спиной. Чьи там глаза? — я закричал. — Все окутано Тьмой.
Мне неожиданно стало страшно, словно жуткий холод прошил тело, замерзли губы, свело челюсти, и вот так, сквозь дрожь и первобытный, леденящий душу страх, я прорычал последнее: