Метаморфозы. Тетралогия
Шрифт:
В середине ночи она была уверена, что у нее три руки. Третья росла откуда-то из области грудины. Ее тело утратило очертания, раздулось и едва помещалось на кровати; ее тело лезло из рамок, как дрожжевое тесто из кастрюли. Она терпела, стиснув зубы; последовательность из восемнадцати треков повторялась раз за разом, проходили часы…
Она не заметила, как заснула. Спокойно и глубоко, не снимая наушников.
Солнечный свет бил сквозь окно без занавески, падал на пыльный линолеумный пол. Простыня казалась старым парусом, вся
Она повернула голову. Шея ворочалась с трудом. Комната подрагивала, будто отражение в воде под порывами слабого ветра. Постели соседок были пусты, кое-как накрыты покрывалами. Первая пара – английский…
Который час? Какой сегодня день?!
Время, единицы времени, значки. На тумбочке, в старом блокноте, записана важная информация, сдвоенный код, время суток, четыре символа один за другим… Вечерние индивидуальные занятия с Портновым…
Потому что сегодня вторник.
Сашка повернулась на бок, потянулась к тумбочке – и увидела свою руку.
Она закричала. Вместо крика получился хрип. В горле клекотало. Сашка села на кровати; что-то отчетливо хрустнуло. Обе ее руки были подобием механических протезов, сделанных из слоновой кости и обтянутых полупрозрачной, ослепительно-белой кожей. Она поднесла правую ладонь к лицу, сжала пальцы; шестеренки, проворачиваясь, разорвали кожу и вылезли наружу острыми иголками. Боли не было.
Сашка с трудом поднялась. Пол не качался под ногами, но голова казалась очень большой. А ощупать ее этими новыми, белыми, механическими руками Сашка боялась. Вдруг что-то сломается?
Колени почти не гнулись. Ступни казались деревянными. Сашка дохромала до стола, нашла зеркальце. И закричала – захрипела – опять.
У нее в глазах не было ни зрачков, ни радужки. Только белки в красных прожилках. Сашка отшвырнула зеркало, но продолжала себя видеть; теперь оказалось, что она смотрит не глазами. Всей кожей лица, голых локтей, шеи; трясясь, она стянула футболку и увидела комнату кожей спины. Сняла спортивные штаны, в которых уснула вчера, вместе со штанами соскользнули и трусы. Теперь каждая точка ее тела видела картину, и, складываясь, они образовывали мир-без-Сашки. Ее тело – белое, тощее, трясущееся посреди захламленной комнатушки общежития – было единственным пространством вне этого мира.
По ее коже пробегали искры. Робкие огоньки, будто скатывающиеся капли. Маленькие молнии. Из-под оболочки, местами почти прозрачной, проступали вены, капилляры и волокна мышц – таинственный лес. Очень чесалась спина; что-то происходило с позвоночником – он похрустывал, подвижный, живущий собственной жизнью.
Она услышала шаги в коридоре. Осознала, что уже поздно. Две первые пары прошли, и заканчивается обед.
Две пары и обед нового дня! Она вырвалась из кольца, она сделала… Что-то… И что-то случилось с ней.
К ее двери подходили – снаружи. Белыми руками она схватила швабру, стоящую в углу, и просунула древко в дверную ручку. И в ту же секунду
– Саня? – В голосе Егора были и напряжение, и беспокойство. – Ты дома?
Швабра-задвижка дернулась – дверь пытались открыть.
– Сашка? Алло?
– Я…
Голос звучал жутковато. Сашка прокашлялась.
– Ты что там, заболела?
– Да, – сказала Сашка. – Я заболела и сплю.
– Послушай, – сказал Егор, приблизив, по-видимому, губы к замочной скважине. – Надо поговорить.
– Я… не могу. Я плохо выгляжу.
– Плевать, – сказал Егор, в его голосе было нетерпение. – Переживу. Открывай.
– Не могу. Потом.
Пауза. Егор, наверное, оглядывался; наверное, он чувствовал себя идиотом – вот так стоять посреди коридора перед запертой дверью.
– Впусти меня. Что я тут торчу как дурак!
– Не могу, – прохрипела Сашка. – Я… сплю.
– С кем? – после коротенькой паузы спросил Егор.
Она попятилась от двери. Она понимала, что сейчас надо сказать что-то остроумное, пошутить, будто бы в ответ. Но она так растерялась, что не могла ничего придумать.
– Ну ладно, – тихо сказал Егор.
И она услышала, как удаляются его шаги по коридору.
Она надела перчатки, чтобы скрыть свои руки. Она надела самые черные колготки и самые плотные джинсы. Два свитера один на другой. Теперь она видела мир только кожей лица, и картинка получалась привычной, хотя и неполной.
Ее темные очки не были достаточно темными, чтобы скрыть белые слепые глаза. Тогда она нарисовала глаза фломастером на веках. Трудно и неудобно было ходить с закрытыми глазами, но ничего лучшего она не могла придумать.
Спрятавшись таким образом – прежде всего от себя, потому что больше никого в комнате не было, – Сашка села за стол и раскрыла текстовый модуль. По привычке, потому что читать сейчас она все равно не смогла бы.
Дело стронулось с мертвой точки. Тишина, или что там было на диске, вошла и воцарилась. Сашкино тело продолжало меняться; она чувствовала, как натягивается и обмякает кожа, как пульсирует студенистый ком в груди, а позвоночник подрагивает, будто труба, качающая вверх-вниз массы горячей воды.
Ничто и никогда не будет по-прежнему. Мама… Егор… Костя… Оцепенев за письменным столом, Сашка думала, что, может быть, вчера было лучше и вчера следовало оставить все как есть?
За окном шел снег. Оттепель, мокрый снег, ветер! Все как обещали, все сбылось… И наступило завтра.
А Костя пришел утром на пару – и не увидел Сашку!
Она встала. Накинула куртку. Села опять. Костя помнит все, что она сказала… И все, что случилось вчера, уже внесено в историю их жизни. И подоконник. И эти батарейки… Они раскатились по всей комнате, дешевые, китайские, но все равно их слишком много, они не успели бы истратиться за одну только ночь. Или ночь тоже повторялась кольцом – еще, и еще, и еще?!