Метаморфозы

Иванов Сергей Иванович

ГЛАВ А ДЕСЯТАЯ

Не знаю, что сталось с моим хозяином– огородником на следующий день, меня же этот солдат, поплатившийся за своё слабосилие, забрал из стойла и привёл к своей казарме (как мне, по крайней мере, казалось) и, нагрузив своими пожитками, вооружив меня и разукрасив, погнал в дорогу. Я нёс и шлем, блеском сияющий, и щит, сверкавший ещё ярче, и в довершение всего копьё с предлинным древком, бросавшимся в глаза, – всё это он выложил на видное место, поверх всей поклажи, для устрашения прохожих. Дорога шла полем, и, проделав не слишком трудный путь, мы добираемся до городка и останавливаемся в доме одного декуриона. Меня солдат сдал на руки слуге, а сам отправился к своему начальнику, у которого под командой находилась тысяча вооружённых воинов.

Через несколько дней в этой местности произошло злодеяние. Оно осталось у меня в памяти, и я заношу его в книгу, чтобы и вы могли

прочитать о нём.

У домохозяина был сын, воспитанный, а потому почтительный и скромный. Его мать уже давно умерла, и отец вновь связал себя узами брака. Женившись на другой, он родил и другого сына, которому к этому времени шёл тринадцатый год. Мачеха главенствовала в доме скорее вследствие своей наружности, чем в силу своих добрых правил, и вот она обратила свои глаза на пасынка. Эта женщина, пока первой своей пищей питался ещё крошка Купидон, могла противостоять его слабым силам, подавляя в молчании лёгкий огонь. Когда же Амур начал сжигать её внутренности, наполнив их пламенем, она покорилась божеству и, чтобы скрыть душевную рану, сделала вид, будто занемогла. Всякому известно, что резкие перемены во внешности и состоянии здоровья у больных и влюблённых совпадают: бледность, усталые глаза, слабость в коленях, тревожный сон и вздохи, тем более мучительные, что они лишь с трудом вырываются из груди. Можно было подумать, что и этой женщине не даёт покоя только горячечный жар, – если бы не её слёзы. Как невежественны – врачи, не ведающие, что это значит, когда у человека учащённый пульс, цвет лица то и дело меняется, дыхание затруднено и больной ворочается с боку на бок, не находя себе места! Зачем быть искусным доктором? Достаточно иметь хоть некоторое представление о любви, чтобы понять, что происходит с человеком, который пылает, не будучи в жару.

Наконец, доведённая страстью до ужасного возбуждения, она нарушила молчание, что хранила до сих пор, и велела позвать к себе сына, как бы охотно она лишила его этого имени, чтобы не приходилось краснеть, вспоминая о позоре! Молодой человек, по– стариковски наморщив лоб, пошёл в её спальню, оказывая повиновение супруге своего отца и матери своего брата. Та же, измучившись от долгого молчания, и теперь медлит, как бы сев на мель сомнения, и не умолкшая ещё стыдливость не позволяет ей произнести ни слова из тех, которые она считала наиболее подходящими для начала этой речи. А юноша, не подозревающий ничего дурного, потупив взор, осведомился о причинах её болезни. Тогда, воспользовавшись случайностью, оставившей их с глазу на глаз, она набралась храбрости и, заливаясь слезами, закрыв лицо полой платья, сказала:

–  Вся причина, весь источник моих страданий и в то же время лекарство и единственное моё спасение – это ты! Твои глаза проникли в мои глаза до глубины души и разожгли в моём сердце пожар. Сжалься над той, которая гибнет из– за тебя! Да не смущает тебя уважение к отцу – ты сохранишь ему жизнь супруги, решившейся умереть. В твоих чертах признав его образ, я по праву люблю тебя. Доверься! Мы – одни, и времени для необходимого действия достаточно. Ведь того, о чём никто не знает, почти и не существует.

Молодого человека привела в смятение беда, но, хоть в первую минуту он и пришёл в ужас от такого поступка, однако решил лучше не доводить мачеху до отчаянья отказом, а образумить её предложением отсрочки. И так, он даёт ей обещание, но уговаривает её собраться с духом, поправиться, окрепнуть, пока отлучка отца не предоставит им свободу для удовлетворения своей страсти. А сам удаляется. Считая, что такое семейное бедствие заслуживает обсуждения, он направляется к своему воспитателю, человеку испытанному и достойному. По долгом размышлении они пришли к выводу, что всего спасительнее будет для него бежать от грозы, воздвигнутой роком. Но женщина, не будучи в состоянии вынести даже малейшую отсрочку, выдумав повод, начала уговаривать мужа отправиться в свои отдалённые поместья. После этого, опьянённая близившейся к осуществлению надеждой, онапо требовала, чтобы юноша явился и дал доказательства своей страсти, как обещал. Молодой человек то под тем, то под другим предлогом уклонялся от этого свидания. Тогда она из его ответов увидела, что не получит обещанного, и сменила любовь ненавистью. Она взяла в сообщники раба, который когда-то был дан за ней в приданое, готового на всякое грязное дело, и сообщила ему свои планы. Они не нашли ничего лучшего, как извести юношу. И так, этот подлец был послан раздобыть сильно действующего яда и, подлив отраву в вино, готовил гибель пасынку.

Пока злодеи совещались, когда удобней поднести отраву, случилось, что младший мальчик, сын этой женщины, вернувшись домой после утренних занятий и, позавтракав уже, захотел пить. Он нашёл бокал с вином, в котором был заключён яд, и, не подозревая о таящейся там отраве, выпил его. Как только он выпил снадобья, приготовленного для брата, упал бездыханным наземь, а дядька, поражённый смертью мальчика, принялся вопить, сзывая мать и домочадцев. И вот сообразили уже, что мальчик умер от яда, и каждый из присутствующих принялся строить догадки, кто бы мог совершить это преступление. Но эта женщина не тронулась ни смертью сына, ни своей нечистой совестью, ни несчастьем всего дома, ни скорбью супруга, ни хотя бы горестью похорон, а

воспользовалась семейной бедой, как удобным случаем для мести. Она послала вестника вдогонку за мужем, который был в дороге, чтобы сообщить ему о беде, ворвавшейся в их дом, и не поспел он вернуться, как она, вооружившись наглостью, принялась обвинять пасынка в том, что он отравил её сына. В этом утверждении была доля правды, так как мальчик предупредил своей гибелью ту смерть, на которую был уже обречён молодой человек, но она– то уверяла, будто пасынок потому пошёл на преступление и погубил младшего брата, что она не согласилась на сожительство, к которому он хотел её принудить. Не довольствуясь такой ложью, она добавила, что он и ей угрожал мечом за то, что она раскрыла его преступления. Муж, удручённый гибелью обоих сыновей, был подавлен тяжестью обрушившихся на него бедствий. Он видел на погребальном одре тело младшего сына и, наверное, знал, что смертная казнь угрожает старшему за кровосмешение и убийство. К тому же вопли любимой супруги возбуждали в нём ненависть к собственному детищу.

Едва закончилось погребальное шествие и обряды над телом его сына, от могилы мальчика старик со слезами, ещё не высохшими на щеках, и, посыпая свои седины пеплом, направился на городскую площадь. Не зная об обмане своей жены, он плакал, молил, припадал даже к коленям декурионов, требуя осуждения оставшегося в живых сына, осквернителя ложа отца, убийцы собственного брата, злодея, покушавшегося на жизнь своей мачехи. В своей скорби он возбудил такое сострадание и негодование в сенате и даже в толпе, что все присутствовавшие высказались за то, чтобы, отбросив судейскую волокиту, пренебрёгши доказательствами обвинения и заранее подготовленными уловками защиты, на месте всем обществом побить камнями эту общественную заразу.

Между тем власти, сообразив, какая опасность грозит им, если искры негодования вызовут крушение общественного порядка и мятеж, применяют меры увещевания к декурионам, по отношению же к толпе – насильственные меры. Чтобы судопроизводство происходило должным образом и по обычаям предков, чтобы приговор был вынесен юридически правильно, после того как будут выслушаны обе стороны, и чтобы ни один человек не мог быть осужден невыслушанным.

Благоразумное мнение одержало верх, и было отдано приказание глашатаю, чтобы он созвал сенаторов в курию. Когда они заняли свои места, раздался зов глашатая, и первым выступил обвинитель. Только тут вызвали и ввели обвиняемого, и глашатай объявил защитникам, чтобы они воздержались от вступлений и не взывали к милосердию. О том, как это происходило, я узнал из разговоров, которые вели между собой люди. Но в каких выражениях нападал обвинитель, что говорил в своё оправдание обвиняемый и каковы были прения сторон, я сведений не имею, так как не присутствовал там, а стоял в стойле. После того, как кончилось судоговорение, было решено, что справедливость обвинения должна быть подтверждена доказательствами и что недопустимо основывать решение такой важности на одних подозрениях. Поэтому надлежит вызвать главного свидетеля, того раба, который, по– видимому, один и знает, как всё происходило. Этот висельник не был смущён ни сомнениями в исходе такого дела, ни видом сената, ни хотя бы упрёками совести, а начал плести свои выдумки, будто правду. По его словам, его позвал к себе молодой человек, возмущённый неприступностью своей мачехи, и, чтобы отомстить за оскорбление, поручил ему убить её сына, обещая заплатить за молчание, а в случае отказа грозил смертью. Что юноша передал ему собственноручно приготовленную отраву, но затем взял обратно, боясь, как бы он, не исполнив поручения, не сохранил кубок как вещественное доказательство, и сам потом дал яд мальчику. Всё, что говорил этот негодяй, было похоже на правду, и после его показаний судебное разбирательство окончилось.

Не было никого из декурионов, кто продолжал бы относиться благожелательно к молодому человеку. Было очевидно, что в преступлении он – уличён и приговор ему – один: быть зашитым в мешок. Уже сенаторам предстояло опустить в бронзовую урну свои решения – все одинаковые, так как каждый написал одно и то же. А раз голоса собраны, участь подсудимого – решена, ничего нельзя уже изменить, и власть над его жизнью передаётся в руки палача. Вдруг один из старейших сенаторов, врач, человек испытанной честности, пользующийся большим влиянием, закрыл рукой отверстие урны, чтобы кто не подал своего мнения, и обратился к сенату:

–  Гордый тем, что в течение всей своей жизни я снискивал ваше одобрение, я не могу допустить, чтобы, осудив оклеветанного подсудимого, мы совершили убийство и чтобы вы, связанные клятвой судить справедливо, будучи введены в обман рабом, оказались клятвопреступниками. И я, произнеся ошибочное суждение, попрал бы своё уважение к богам и погрешил бы против моей совести. И так, узнайте от меня, как было дело.

Не так давно этот мерзавец пришёл ко мне, чтобы купить сильнодействующего яда, и предлагал мне плату в сто золотых. Он объяснял, что яд нужен для больного, изнемогающего от тяжёлой и неисцелимой болезни, который хочет избавиться от мучительного существования. Болтовня этого негодяя и объяснения внушили мне подозрения, и, в уверенности, что замышляется преступление, я дать– то отраву дал, но, предвидя в будущем возможность допроса, предлагаемую плату не тотчас принял, а так ему сказал: