Метель

Бондаренко Андрей Евгеньевич

Они ещё что-то пили, ели и горячо обсуждали, но Пётр этого уже не запоминал: хмельная коварная шторка начала – медленно и плавно – опускаться на не в меру разгорячённый разум.

«Какой же этот Давыдов – хороший!», – пьяно зашелестел усталый внутренний голос. – «Не, на самом деле, без всяких глупых и пошлых приколов…. Настоящий и верный товарищ! Братец, надо же как-то отблагодарить его! То есть, выразить искреннюю благодарность…. Во, гитара висит на стенке! Сбацай-ка что-нибудь гусарское! Что-нибудь эдакое, для широкой и чуть выпившей русской души…».

Петька, конечно же, был гитаристом аховым, но «блатные» аккорды знал чётко, и мог – пусть и с грехом пополам – наиграть практически любую мелодию. «Наиграть» – это сильно сказано. Более точно – сбацать, сбряцать, изобразить…

Он поднялся на ноги,

слегка покачиваясь-пошатываясь, подошёл к дальней стене, бережно и аккуратно снял гитару, вернулся обратно, опустился на табурет, немного повозился с колками, настраивая инструмент, и важно объявил:

– Романс «Гусарский пир»! Слова Дениса Давыдова. Музыка, э-э-э…, – чуть помявшись, всё же – в очередной раз – соврал: – Музыка [16] Пьера Бурмина! (Еле удержался, чтобы не ляпнуть, мол, песенка из легендарного советского кинофильма «Эскадрон гусар летучих»).

16

Романс «Гусарский пир» – слова Дениса Давыдова, музыка Александра Дольского

Откашлявшись, запел:

Ради бога, трубку дай, Ставь бутылки – перед нами, Всех наездников сзывай С закрученными усами… Чтобы – хором здесь – гремел Эскадрон гусар летучих, Чтоб до неба возлетел Я на их руках могучих… Чтобы стены – от «ура» – И тряслись, и трепетали…

Ну, и так далее.

Надо ли говорить, что Давыдов – по завершению романса – был ужасно растроган? Был, да ещё как! Лез к Петру обниматься, стучал ладонями и кулаками по спине, клялся в вечной братской любви и дружбе…. Даже, не сдержав чувств, всплакнул слегка…

Утерев скупую слезинку, Денис душевно попросил:

– Брат Бурмин, спой ещё! Прошу! Только, ради Бога, что-нибудь наше, гусарское…

– Без вопросов! – пьяно усмехнулся Петька и пафосно объявил, на этот раз, говоря чистейшую правду: – «Гусарский романс»! Слова и музыка – подполковника Пьера Бурмина! Ну, очень – бодрая песенка….

И последняя его фраза была бесконечно правдива, песенка, действительно, была чрезвычайно бодрой, написанной по весёлой пьяной лавочке:

Среди сомнений и причуд,Одна на всех у нас – дорога.И помянув – пусть – всуе БогаМы покидаем – сей приют….Одна на всех у нас – дорога…И всем сомненьям вопреки,Мы выступаем – на рассвете.И трогает вновь лица ветер,Его касания легки….Мы выступаем – на рассвете…А что там будет – впередиУже совсем, да и неважно.И скачет эскадрон отважно,Сомненьям сомну вопреки….Что впереди – совсем неважно…Те думы, отложив, о смерти,И о любви – совсем забыв.Лишь сабли – остро наточив,Мы выступаем – на рассвете….Любви загадки – отложив…Пройдут века – в подлунной мгле.Сойдут снега – в подлунном мире.И в городской своей квартире,Под вечер вспомнишь обо мне,Что жил и я – в подлунном мире…Всё это будет, а пока —Лишь конь храпит, и даль – туманна…Вот – огоньки мигают странно,Бежит стремительно река….А даль – по-прежнему – туманна…Среди сомнений и причуд,Одна на всех у нас – дорога.И помянув –

пусть – всуе Бога,Мы покидаем – сей приют….Одна на всех у нас – дорога…

«Всё, братец, заканчивай!», – взмолился внутренний голос. – «Я же тебя знаю, как облупленного. Ещё немного, и ты начнёшь наяривать отвязанный шансон. Мол: – «Зинка – как картинка. С фраером гребёт…». Или, еще того хуже: – «Как здорово, что все мы здесь – сегодня собрались…». Помни, недотёпа пьяная, об элементарной осторожности и конспирации!».

– Браво, бис! – надрывался Денис. – Ещё давай! Жги, пой!

Но Пётр, на этот раз, был непреклонен и без устали твердил – заезженной граммофонной пластинкой:

– Не знаю я других песенок! Только, вот, эти две, и всё…. Честью клянусь, братец! В смысле, последним гадом буду! Ну, не знаю я других песенок! Только, вот, эти две…

В конце концов, Денисов сдался, угомонился и заплетающимся языком предложил ещё накатить ромуса…

А потом на Петькино сознание окончательно опустилась свинцовая, тёмно-фиолетовая шторка…

Глава одиннадцатая

Рыбалка на волчий хвост

Едва приоткрыв глаза, он сразу же понял, что наступившее утро будет безысходно-тяжёлым: в голове назойливо гудело колокольным набатом, в желудке поселилась противная и резкая изжога, а во рту ночью – такое впечатление – подло нагадил чёрно-белый кот Аркаша.

По полосатым коврикам-половичкам лениво скакали жирные солнечные зайчики, в сенях что-то настойчиво шумело-грохотало. Петька медленно сел на скамье, опустив босые ноги на один из домотканых половичков, и осторожно, стараясь не делать резких движений головой, огляделся по сторонам.

Спальное место Давыдова пустовало, а на столе с остатками ночного пиршества – между тарелками, блюдами, керамическими латками и пустыми бутылками-графинами – нагло развалился уже упомянутый кот Аркадий, по-дружески обнимая могучей правой лапой от души обглоданную тушку молочного поросёнка.

«Эге, а мы-то вчера, как мне помнится, так и не добрались до поросятины. В том смысле, что поросёнка не кусали и не обгладывали», – машинально отметил про себя Пётр. – «А Денис-то Васильевич вчера вещал-уверял, что, мол, этот кот Аркаша весь такой правильный и гордый из себя. Без разрешения хлебной крошки не возьмёт в рот…. Да, никому на этом непростом свете не стоит доверять безоговорочно! Никому! Или же здесь – традиция такая? Мол, по завершению весёлой пьянки-гулянки всё недоеденное (и нетронутое также!) с барского стола отходит – в безусловном порядке – домашним животным и верным холопам?».

Примерно в трёх метрах от скамьи обнаружился и первый позитивный – за это утро – момент, то есть, дубовый, грубо сколоченный табурет, на котором стоял объемистый керамический кувшин.

– Гороховец! – часто-часто подёргав носом, уверенно определил Пётр. – Надо признать, что очень кстати!

Он поднялся со скамьи, подошёл, слегка пошатываясь, к табурету и, крепко обхватив кувшин подрагивающими ладонями, надолго приник губами к его шершавому краю.

«Не увлекайся, родное сердце!», – строго и недовольно отдёрнул внутренний голос. – «Похмелился немного – по старинной русской традиции – и хватит. В голове перестало гудеть? Перестало! Изжога прошла? Прошла! Кошачьи экскременты растворились и исчезли изо рта? Растворились и исчезли! Всё, на этом достаточно…. Впрочем, вещь, действительно, божественная. Нектар, одно слово! Ладно, так и быть, сделай ещё пару-тройку глотков…».

Широко распахнулась входная дверь, и в светёлку вошёл Давыдов – привычно бодрый, весёлый, улыбающийся и краснощёкий. Одётый чуть по-другому, чем вчера. Более нарядно и франтовато, что ли: на толстой и короткой шее даже красовалось некое подобие широкого галстука, небрежно заправленного за тёмно-коричневую – в цвет сюртука – жилетку.

– О, проснулся! Уже здоровье поправляешь! – искренне обрадовался Денис, кладя на табурет, рядом с кувшином гороховца, чёрный кожаный кисет. – Да, брат Бурмин, а храпеть ты – горазд! Даже стёкла тряслись-подрагивали в оконных рамах…. Вот тебе кисет с курительной трубкой и приличным табаком. Реквизировал, то есть, взял взаймы у станционного смотрителя. А я, не откладывая важное дело в долгий ящик, поехал в Ненарадово. К полудню, Бог даст, доберусь…