Метели, декабрь
Шрифт:
— Решили, значица, посетить нашу куреневскую глухомань? Поглядеть, чем живет-дышит в глуши народ?..
Казалось, прежний разговор прервался совсем и начнется теперь другой, тот, который завязал дядька — Андрей Рудый. Так оно какое-то время и было: попыхивая цигаркой, деликатно пуская через ноздри дым, Андрей разглагольствовал о темноте людской, о коллективизации — о том, что новый путь людям показывает, что и тут, в глуши, не все лыком шиты.
Хозяйка, казалось, слушала его и не слушала. То возилась
— Да и ето, — отважилась наконец, напомнила она о прерванной беседе, — разговоры тут всякие. Про раскулачивание…
Башлыков отвернулся от Рудого, внимательно глянул на нее.
— Боятся. Не нравится ето, — горячо сказала она.
— Кому не нравится? — сразу напал Глушак-сын.
— Людям не нравится.
— Сказала!
— А то не? Не боятся?
— Все?! Кулаки, может! Кулакам надо бояться!
— Правильно, Даметевич! — одобрительно кивнул Рудый.
Даметиха не поддалась сыновьему гневу, даже как будто заупорствовала.
— Брату на брата наговаривают, — говорила громко, настойчиво. — Свояку на свояка. Будто съесть друг друга хотят!
— Опять вы, мамо!
Она разозлилась, набросилась на него:
— Дай сказать людям! Не с тобой говорят! Слова уже не скажи!
— Говорите, да знайте что!
— Правильно, Даметевич! — поддержал Рудый.
— Ты, Андрей, пришел, дак сиди! Не лезь, куда не просят!.. — Она перевела дыхание, пригрозила сыну, всем: — Знаю! Правду говорю!.. — Сдержала себя, сказала тише: — Вот тут у нас свояк есть! Брат мой двоюродный!
— Нашла брата!
— Брат! Халимон! Моя матка и его батька — сестра и брат родные!
— Ето про Корча Халимона! Халимона Глушака, — разъяснил Башлыкову Рудый, с наслаждением затянувшись цигаркой. Было видно, обрадовался спору. Как любопытному случаю.
Миканор с ненавистью глянул на него — нашел забаву. Надо ж, принесло в такой момент, завтра брехня пойдет по всему селу…
— Аге, Глушак, Глушак Халимон, — подтвердила старуха, в запальчивости не уловив тон Рудого. — Дак чего уже на его… — продолжала горячо, доказывая свою правоту — Мало того, что налогами. Дак и в колхоз не пускают! Свет человеку завязали! Так ето надо?
— Сколько ни толкую, не понимает ничего!
Миканор, розово-красный, неловкими руками свернул козью ножку, наклонился к Рудому. Прикурив, зашаркал к полатям, сел. Сгорбясь, густо задымил. Башлыков понимал его: Миканор Глушак, как на судью, смотрел на него, секретаря райкома. Был взбешен словами матери и чувствовал себя таким виноватым, что готов принять любую кару.
Да, было чего волноваться: опорочила старуха, и перед кем — перед секретарем райкома. И перед Дубоделом, который явно не сочувствует,
— В отношении к кулацким элементам, Авдотья Петровна, — мягко сказал Башлыков, — линия у нас твердая. Кулацкие элементы мы считаем классовым врагом.
— Какой он теперь элемент! — старая пренебрежительно махнула рукой. — Только званье осталось, что богач!
Дубодел хотел поддеть шуткой — не знал, что она такая кулацкая заступница, но старуха не отозвалась на шутку.
Миканор Глушак торопливо, нервно дымил, едва сдерживая гнев.
— Подговорил он вас, что ли! — В голосе его слышалась обида, гнев.
Башлыков уловил, слова эти обращены не только к ней, а и к нему с Дубоделом. Может, даже больше к ним двоим.
— Нельзя же, чтобы брат на брата! — высказала она затаенное.
Сын, разгневанный, соскочил с полатей. Глянул злобно на старуху, заходил нетерпеливо.
Башлыков поднялся с лавки, сказал, что пора идти. Время не ждет. Старуха сразу спохватилась, вспомнила о хозяйских обязанностях.
— Дак когда вернетесь? Чтоб знать…
— Вот как освободимся, — неуверенно сказал Башлыков. — Когда дело сделаем…
— Дадим знать как-нибудь! Когда проголодаемся!
Старуха неловко попросила:
— Может, я что не так. То вы не серчайте… Я от души. Что думаю…
— Не серчаем, — Башлыков покровительственно улыбнулся. — Но со взглядами вашими не согласны…
Он ласково подержал старую за локоть, вышел из хаты. На дворе оглянулся. Все вышли следом, даже старик стоял в рубашке, без шапки. Башлыков позаботился о нем, посоветовал вернуться, чтоб не простудиться. Потом сказал вознице, пусть сидит в хате, ждет.
Заметил, Миканор Глушак ловил его взгляд. Башлыков не подал вида.
На улице Глушак не выдержал.
— Подговорил, должно быть, гад, — сказал виновато. Как бы просил смилостивиться, понять. Добавил злобно: — В семью мою уже влезть хочет!
— Воспитательной работой не занимаешься! — съязвил Дубодел и захохотал.
Башлыков понимал, что Глушак побаивается своего родства, того, что это известно ему, Башлыкову. Да, есть отчего беспокоиться. Такое родство не украшает… Что там ни говори, а родство есть родство. Связь. Связь с кулаком…
Башлыкова взяла досада: такого факта о Глушаке, активисте, партийце, он не знал. Правда, вина здесь больше Глушака, но и сам виноват!
Не впервые, как о давно надоевшем, неприязненно подумал: «Все они тут перемешаны, попробуй разберись!..» За этим как бы заново услышал причитания старухи, ее заступничество за кровососа, взяло зло — жалости никчемной у людей хоть отбавляй! Кровососов самых явных не то что не судят, но еще и жалеют! И хотя бы один, двое по доброте душевной, а то ж не в этой только деревне! Какие сердобольные!