Метели, декабрь
Шрифт:
Он с отвращением отогнал эти мысли, обратился к Глушаку:
— С кого начнем?
Глушак как бы не соображал. Видимо, никак не мог успокоиться. Наконец спохватился:
— Да вот к соседу можно. — И добавил: — Один из тех, кто особенно упирается. Дятел Василь.
Направились к Дятлу.
Сразу, как ступили во двор, у нового сруба встретилась им пожилая женщина. Шла из сарая с пустым деревянным ведром.
— Эй, тетко, можно в гости?! — стараясь казаться веселым,
— А чего ж, — женщина мельком глянула и на других, обратилась к Глушаку: — Сосед, а редко заходишь что-то…
Появление незваных гостей вызвало у нее озабоченность, но она скрыла это. На приветствие Башлыкова ответила охотно, доброжелательно.
— Вот гость из района, — сказал Глушак все еще с прежним волнением и желанием освободиться от него. Он назвал Башлыкова, и женщина снова глянула на него со вниманием и интересом. Пригласила в хату, первая поднялась на крыльцо.
В хате была еще женщина, полнотелая, молодая, с ребенком на руках. Перед нею медленно раскачивалась люлька, что свешивалась с потолка, видно, только вынула дитя из нее — полог на веревочках был откинут.
Башлыков и с ней приветливо поздоровался, но женщина не ответила. Посмотрела на него, на других недобро, исподлобья. Глаза будто сузились: чего приперли! Обвела глазами и отвернулась. Дала понять, что и знать не хочет!
Глушак как бы и не видел молодой, с веселым лицом повернулся к первой, которая поставила ведро в угол у порога.
— Заставляете вы, тетко, начальство из района тревожиться!
От Башлыкова не укрылось: молодая глянула зло, с пренебрежением отвернулась. Добродушно прервал Глушака, деловито спросил у пожилой:
— Где хозяин ваш?
Дубодел пояснил Башлыкову, что мужика у тетки нет, погиб на войне, хозяйствует ее сын Василь.
— А дома ли этот Василь?
— Дома, — кивнула Глушаку пожилая. Минуту как бы думала, размышляла, не совсем уверенно сказала: — В хате новой копается. Никак не влезем…
Дядька в коротком кожушке, стоявший в стороне, кинулся было позвать, но одумался. Решил, должно быть, что и тут старание его может не понравиться.
Пожилая вышла. Пока ее не было, в хате водворилась тягостная тишина. Дядька в кожушке не выдержал, упрекнул молодую:
— Что ж ты, Маня, такая невежливая к гостям? Спиною, так сказать…
Та натянуто промолчала. Дядька резво подмигнул Глушаку, Дубоделу, покачал головой: «Вот создание!» Башлыкову пришло в голову, что хозяин, не иначе, заметил их из новой постройки, не пожелал видеться. Думал, значит, отсидеться!
Башлыков окинул взглядом хату: тесно, скудно. Как у всех бедняков, ни одной кровати. Полати, на полатях домотканое тряпье. Пол, правда, не земляной, но подгнил уже. Гнилые косяки в оконцах. Стены покосившиеся, тоже гнилые. По всему — век хаты недолгий. Как и в других хатах, грязи хватает.
— Вот
Молодой хозяин, в свитке, в лаптях, с порога поздоровался, задержался взглядом на Башлыкове. Вел он себя достойно, спокойно снял шапку, остановился у дверей. За этой внешней уверенностью Башлыков отметил настороженность. Его внимательные глаза будто спрашивали: чего прибыли? И знал заранее: не с добром.
Башлыков понимал, дипломатия тут ни к чему. Пошел сразу напрямую:
— Прибыли мы к вам узнать, почему не хотите идти в колхоз.
— Чего от народа отступаешь? — поддержал Башлыкова Дубодел.
Хозяин переступил с ноги на ногу, отвел глаза. Отвел скучающе — слышал уже такое. И отвечал не раз. Чего же еще говорить попусту. Нарочно зацепил слова Дубодела:
— Народ еще и там и тут…
— Передовой народ весь там! — заявил Дубодел.
Хозяин молчал. Молчал, видимо, потому, что не хотел вступать в пустой разговор. Не скрывал, что слова Дубодела нимало не изменили его убежденности. Похоже было, что не придает тем словам никакого значения. Да и самого Дубодела не очень-то уважает.
Тут в хату вошел дед, снял шапку, поклонился. Добродушно из-под белых бровей осмотрел всех. Башлыков думал, что заглянул кто-то из любопытных соседей, однако дед, по-стариковски горбясь, снял кожух, привычно полез на полати. Уже с полатей, мутно посвечивая лысиной, тихонько спросил о чем-то пожилую, кивнул головой. Башлыков уловил, что смотрит на него. Умным, пытливым взглядом.
— Дак как ты, Дятел, об том, что сказано? — повторил требовательно Дубодел. — Почему не идешь?!
Всей манерой обращения он ясно показывал, что деликатничать, возиться тут нечего. Надо решительно проводить свое.
Молодая у люльки неожиданно резко повернулась. Лицо ее исказилось.
— Говорили уже! Сто раз говорили! — закричала она пронзительно. — Чего вы все лезете?
Хозяин строго глянул на нее.
— Не твое дело.
— Сходок мало! — не послушалась жена. — Сходками жить не дают! Дак еще в хату прутся!
Лицо хозяина окаменело от гнева.
— Не суй нос! — поднял он голос. — Сказано!
В голосе его слышались сила и твердость. Жена глянула на него, недовольная, злобная, но не стала перечить. Не отважилась.
— Чего лезут! — не выдержала, проговорила язвительно. Но уже тише, уступая.
— Все время думаем про то уже, — примирительно вступил дед с полатей.
В том, как говорил дед, чувствовалось, он видит, что разговор пошел неразумно и ничего хорошего из него не получится. Что без его участия не будет ладу в горячем бестолковом споре молодых. И вообще он убежден в особом своем значении здесь.
— Долго думаете, — с уважением, как равный равному, заметил Башлыков.
— Долго, — не стал возражать дед.