Метели, декабрь
Шрифт:
С этим все время, почти не утихая, жило другое. Что ни делал, о чем ни думал, помнил: «Сегодня. Как стемнеет…»
Почти неотступно, ходил ли, работал ли за столом, ощущал радость и ее, ту, глинищанскую. Но и останавливал себя — не ее время. Ее время будет позднее. Вечером, как стемнеет. По дороге из деревни. Где березы…
А сейчас у него дела. Важные обязанности ответственного за целый район человека. К тому же у него сегодня такое событие, такой важный документ перед ним. Этот документ означает, можно сказать, новое направление в его жизни, надо хорошо подумать над многим,
А в важные районные заботы, как ни противился, врывалось то, тайное, непозволительное. Сжимало сердце радостью и нетерпением, туманило голову. Вспоминались школа, встреча, снова и снова бередили сердце. Представлялось — вечер, березы, она; кружилась голова…
За окнами все сновало белое, блестело солнце. И, похоже, металось, горело что-то в душе Башлыкова.
Радость, нетерпение не были одиноки в душе. И раз, и другой точила назойливая мысль: что ты делаешь? Ты руководитель района. В такое время. Вместо того, чтобы думать о деле, о районе, думаешь о непозволительном. О женщине. К тому же о случайной женщине.
В конце концов, рассуждал он, если уже так захотелось женской ласки, разве мало тут девчат, симпатичных и надежных. Преданных делу. Девчат, которые могут стать настоящими товарищами в труде. Сколько девчат, комсомолок, с радостью пошли бы навстречу, если б ты пожелал этого. Чего ж ты прошел мимо них и прилип к какой-то неизвестной?
Башлыков возражал себе: почему неизвестной? Знает и ее и даже ее родителей. Тоже наш человек, хоть и не комсомолка. И что, вообще-то говоря, помешает ей, когда придет время, стать тоже комсомолкой, товарищем по работе? Родители — бедняки, можно сказать, пролетарии сельские. Правда, не колхозники, это, понятно, минус, пятно. Всему виной мать, темное, злое существо, неприятная, скажем честно, особа. Видно, из-за нее и покинула дочка родительское гнездо. А отец — человек что надо. Хотя сразу мог бы на новую дорогу пойти… Единоличники — это, конечно, минус. Но, коли так, она уже не с родителями. Свое положение у нее — служба. Советская служащая. Да и с родителями должно исправиться. Быть не может, чтоб не исправилось. К тому идет.
Вместе с тем примешивалось неловкое: положение ее. Техничка в школе. Уборщица. Он, руководитель района, и уборщица школьная!.. А что уборщица, возражал себе. Разве на всю жизнь это — уборщица. Разве не ясно, что случайно там! Что пристроилась, видно, на время. Поссорившись с матерью-собственницей. Решив начать новую жизнь. Сегодня — техничка в школе, а завтра — работница артели. Может быть, активистка новой жизни.
Уборщица. Можно подумать, что сам секретарем родился. Ни с чего начинал. Сколько прошло с того времени, как подметал за хромым сапожником. А уже вон какие замашки. Аристократические не аристократические, а мещанские — это явно. Мещанином здорово попахивает.
Раз за разом в рассуждения вторгалось горькое. Такое, отчего, казалось, попадал в тупик. Из какого одни выход — назад. Это обычно было тогда, когда вспоминал встречу в школе, ту минуту, когда пришла Параска. Неловко снова было, что скрывал, врал фактически. Но наверняка догадалась она, знает. Человек умный, не понесет новость по свету. Но, как там ни таись, завтра известно станет многим. В деревне все на виду. Все на виду и в районе.
Рано или поздно откроется, станет известно и здесь тоже.
Как
Все становилось неожиданно ясным. Не до нее, особенно теперь, когда такие дела. Всего себя необходимо отдавать делу. Не дробить.
Но легкость и ясность были недолгими. Каждый раз видел ее перед собою, близкую, зовущую, и чувствовал, как вопреки всему захлестывает чем-то горячим, пронизывающим сердце, как кружится голова. Неведомая сила лишает воли, влечет наперекор холодному рассудку.
Тогда не впервые задавал вопрос: что в ней такое, почему взяла такую власть над ним? Иной раз, злясь на себя, казня себя и ее, пытался задавить умышленно грубо: во всем виновата его дурацкая впечатлительность, мягкотелость! И то, что кровь дурная гуляет, молодая, дикая. Все оттого, что захотелось женщины, бабы! И оттого, что характер, натура дурные. Если захотелось чего, не в силах отступить. От природы такой. Не может сдержать себя.
Когда чуть поспокойнее становился, объяснял все иначе. Увлекся. Встретил случайно и влюбился. Не разглядел толком в тот вечер, а прикипел. Не разглядел, а не ошибся. Сколько видел женщин, а такую, кажется, первую встретил! За всю жизнь первую такую. И где!.. Как будто никого не было до сих пор равной ей! И еще в душе — будто не встретит больше такой, как она!
А может, и не встретит. Не встретил же раньше. Не было же раньше такого ни к одной. Может, это судьба его. Нет, нет, это не просто так, это редкость. Такая красота, такой ум. И, чудо какое, небезразлична к нему. Видно сразу. Льнет душой. Рада была. Волновалась. Разумно ли потерять все это. Самому отказаться, загубить все. Загубить и потом не найти больше.
Что с того, что он руководитель, разве требования к нему особые? Уже и любить нельзя?
В эти минуты тревожило практическое: где бы найти пристанище для встреч? Ну, сегодня встреча короткая, можно и постоять под березами. А потом? Не стоять же посреди дороги или в лесу, морозить ее? Но что делать? В Юровичи привезти, к себе? Теперь, когда они друг другу еще неведомо кто? Обращать такое внимание на себя? В школу к ней тоже нельзя. Нельзя и в Курени, к родителям. Нельзя.
Как бы он ни объяснял, что у него серьезные намерения, это вызовет кривотолки. На его репутацию безупречную ляжет пятно. Его авторитет будет подорван. Загодя можно сказать.
Он от души пожалел, что не живет в Гомеле. Там все было бы легче.
Нелегко и непросто пришлось в этот день Башлыкову. Не раз еще подсказывал разум: остановиться, не ехать. И каждый раз за этим охватывало: ехать, увидеть. Хоть один, хоть последний раз. То и дело нетерпеливо взглядывал на часы. День тянулся медленно.
Под вечер приказал запрячь коня. И Миша, и возница знали, что надо в Загалье, на собрание.
Когда запряженный конь стоял уже под окнами, Башлыков вышел на улицу. Едва подошел, как возница натянул вожжи, собираясь занять обычное место. Впереди. Башлыков спокойно остановил его.
— Дайте, — он взял вожжи, кнут. Объяснил: — Один доеду. — Пошутил: — Коню легче.
Заметил, возница неохотно отдал вожжи, кнут. В глазах было удивление и недоверие: первый раз секретарь выбирается один. Никогда раньше такого не было.