Метрополис
Шрифт:
«Вечные сады» блистали. Красивые люди вокруг, хотя и слегка растерянные сейчас, отличались холеностью, чистой сытостью. От них веяло ароматом свежести, напоминавшим дыхание росистого сада.
Фредер глянул на себя. Как и все юноши в «Доме сыновей», он был одет в белый шелк, который надевался лишь раз, и в удобные мягкие туфли на подошве, позволявшей двигаться бесшумно.
Он перевел взгляд на друзей. Эти люди никогда не уставали, разве что от игры, никогда не потели, разве что от игры, и дух у них никогда не захватывало, разве что от игры. Веселые состязания служили только для того,
Накрытые для сыновей столы, как всегда, полнились нетронутыми яствами. Золотистое вино и пурпурное, на льду или в тепле, дожидалось их там, подобно маленьким хрупким женщинам. Вновь заиграла музыка. Она умолкла, когда девичий голос произнес четыре тихих слова: «Смотрите, вот ваши братья!» И еще раз, меж тем как взгляд покоился на Фредере: «Смотрите, вот ваши братья!» Точно в приступе удушья, Фредер вскочил на ноги. Женщины в масках не сводили с него глаз. Он ринулся к двери. Пробежал по коридорам и лестницам, очутился у выхода.
– Кто была эта девушка?
Неловкое пожатье плеч. Извинения. Слуги понимали: инцидент непростительный. Увольнений будет предостаточно. Мажордом аж побелел от ярости.
– Я не хочу, – сказал Фредер, глядя в пространство, – чтобы из-за этого инцидента кто-нибудь пострадал. Не надо никого увольнять… Я не хочу…
Мажордом молча поклонился. В «Клубе сыновей» он привык к капризам.
– А что это за девушка… никто не скажет?
Нет. Никто. Только вот если прикажут произвести розыски?..
Фредер молчал. Думал о Тощем. Мотнул головой, сначала еле заметно, потом резко: нет…
Не пустишь ведь ищейку по следу священной белой лани…
– Не надо ее искать, – ровным голосом сказал он.
На лице он чувствовал бездушный взгляд этого чужака, платного агента. Чувствовал себя жалким, оскверненным. В расстроенных чувствах, вконец поникнув духом, будто с отравой в жилах, он покинул клуб. Пошел домой, точно в ссылку. Закрылся в мастерской, углубился в творчество. Ночи напролет проводил за инструментами, всеми силами призывая к себе страшное одиночество Юпитера и Сатурна.
Ничто ему не помогало, ничто! В мучительной, блаженной вездесущности перед ним являлось одно-единственное лицо – строгий лик девы, ласковый лик матери.
И голос: «Смотрите, вот ваши братья!» И сияние славы небесной, и упоение работы – все напрасно. Даже изничтожающий моря органный прибой был не в силах изничтожить тихий голос девушки: «Смотрите, вот ваши братья!» Боже мой, Боже мой…
Мучительным рывком Фредер повернулся, шагнул к своей машине. Что-то вроде облегчения скользнуло по его лицу при виде блестящего творения, ведь ожидало оно только его, и все стальные сочленения, все заклепки, все пружины рассчитал и создал он сам.
Творение его было невелико, а оттого, что стояло в огромном помещении, залитое потоком солнечного света, казалось еще меньше. Но мягкий блеск металлов и благородный стремительный изгиб передней части, будто даже в покое оно как бы готовилось к прыжку, сообщали ему толику беспечной божественности идеально прекрасного животного, которое не ведает страха, потому что знает о своей непобедимости.
Фредер
– Сегодня ночью, – сказал он, – я буду с тобой. Всецело предамся тебе. Волью в тебя мою жизнь и дознаюсь, способен ли я тебя оживить. Быть может, почую твою вибрацию и зачаток активности в твоем инертном теле. Быть может, почую упоение, с каким ты устремляешься в беспредельную стихию и несешь меня – человека, что создал тебя, – сквозь исполинское море полуночи. Над нами Плеяды и печальная красота луны. А мы поднимаемся все выше. Холмом остается под нами Гауришанкар [1] . Ты мчишь меня, и я понимаю: ты унесешь меня ввысь, насколько я захочу…
1
Гауришанкар – гора в Гималаях (7134 м). – Здесь и далее прим. перев.
Он осекся, закрыл глаза. Дрожь, сотрясавшая его, откликнулась вибрацией безмолвной машины.
– Но, быть может, – продолжал он беззвучно, – быть может, любимое мое создание, ты еще и чувствуешь, что моя любовь принадлежит тебе уже не безраздельно. Нет на свете ничего мстительнее, чем ревность машины, полагающей себя заброшенной. Да, я знаю… Вы очень властны… «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим…» [2] Верно? Стоит мысли хоть немного отвлечься от вас, вы сей же час это чуете и становитесь на дыбы. Разве могло укрыться от тебя, что не все мои помыслы о тебе? Я не виноват. Меня околдовали, машина. Я прижимаюсь к тебе лбом, но его тянет к коленям девушки, даже имя которой мне неведомо…
2
Исх., 20:3.
Фредер умолк, затаил дыхание. Поднял голову, прислушался.
Сотни и тысячи раз он слышал в городе вот этот самый звук. Однако ж, как ему мнилось, сотни и тысячи раз не разумел его.
Звук был безмерно прекрасен и притягателен – глубокий, рокочущий, мощнее любого звука на свете. Голос сердитого океана, голос стремительных потоков и близких гроз утонул бы, ничтожный, в этом демоническом звуке. Лишенный резкости, он пронизывал все стены и все предметы, которые, пока он длился, как бы трепетали в нем; вездесущий, он шел сверху и снизу, прекрасный и жуткий, – неотвратимое повеление.
Он витал высоко над городом. Был голосом города.
Метрополис подавал голос. Машины Метрополиса ревели, требовали пищи.
Фредер раздвинул стеклянные двери, чувствуя, как они вибрируют, будто струны под смычком. Вышел на узкую галерею, опоясывающую этот едва ли не самый высокий дом Метрополиса. Неумолкающий рев объял его и захлестнул.
Сколь ни огромен Метрополис, во всех концах его этот повелительный рев был внятен одинаково громко и мощно.
Фредер смотрел поверх города на постройку, которую всюду на свете называли Новой Вавилонской башней.