Меж сбитых простыней

Макьюэн Иэн Расселл

— Глупенький.

О’Бирн развернулся и последовал за ней, чувствуя себя обманутым.

В кухне он привалился к дверному косяку, Паулина подняла стул. Мотнув головой, О’Бирн дал понять, что не желает еды, которую она раскладывала по тарелкам. Девушка налила ему пива и присела на корточки, собирая с пола горелые крошки. Они перешли в гостиную. О’Бирн тянул пиво, она медленно ела, оба молчали. Покончив с пивом, он взял ее за коленку. Паулина не шелохнулась.

— Ну что с тобой такое? — бодро спросил О’Бирн.

— Ничего, — ответила она.

Переполняясь раздражением,

он придвинулся ближе, покровительственно уложил руки ей на плечи и проговорил громким шепотом:

— Знаешь что, давай-ка баиньки.

Паулина резко встала и ушла в спальню. Сцепив руки на затылке, О’Бирн слушал, как она раздевается; потом скрипнула кровать. Он встал и без всякого желания вошел в комнату.

Паулина лежала на спине; О’Бирн быстро разделся и лег рядом. Обычно подруга ластилась, сейчас же не шевельнулась. Он собрался погладить ее по плечу, но тяжело уронил уже поднятую руку. Они лежали в сгущавшемся молчании; наконец О’Бирн решил дать ей последний шанс: натужно закряхтев, он приподнялся на локте и навис над ее лицом. Ее набрякшие слезами глаза смотрели в сторону.

— Ну в чем дело-то? — с унылой покорностью пробубнил он.

Ее взгляд чуть сдвинулся и остановился на нем.

— В тебе, — просто сказала она.

О’Бирн отвалился и, помолчав, угрожающе буркнул:

— Понятно.

Затем перебрался через нее и слез с кровати.

— Что ж, ладно…

Затянув узлы на шнурках, он искал свою рубашку.

Паулина отвернулась. Однако в гостиной его нагнал ее взметнувшийся плач, просивший не уходить. О’Бирн оглянулся: в дверном проеме спальни белела одетая в холщовую сорочку фигура, которая вдруг в рваном стробоскопическом ритме словно перенеслась по воздуху и ткнулась ему в грудь, кусая пальцы и мотая головой. Он усмехнулся и обнял ее за плечи. Его окатило волной всепрощения. В обнимку они вернулись в спальню. О’Бирн снова разделся и лег, Паулина пристроилась на его плече.

— Поди знай, что творится в твоей голове, — сказал он и, совершенно успокоенный этой мыслью, заснул.

Через полчаса он пробудился. Паулина, измотанная неделей двенадцатичасовых смен, крепко спала. О’Бирн тихонько ее пихнул.

— Эй! — позвал он и толкнул сильнее.

Мерное посапывание сбилось, Паулина шевельнулась, и он произнес, подражая реплике из какого-то фильма:

— Слышь, мы еще кое-что не сделали…

Гарольд был взбудоражен. Когда в середине следующего дня О’Бирн пришел в магазин, брат схватил его за руку, размахивая листком бумаги.

— Я все подсчитал! — почти кричал он, — Теперь я знаю, что делать с этой лавкой.

— Угу, — вяло ответил О’Бирн и принялся чесать глаза; он скреб их, пока невыносимый зуд не сменился терпимой болью.

Гарольд потер розовые ладошки и торопливо пояснил:

— Возьмусь за «Американские звезды». Утром я говорил по телефону с их агентом, через полчаса он будет здесь. К едрене фене все эти письма про «отлить ей в манду». Хочу взять весь ассортимент «Флорентийского дома» по четыре с полтиной за штуку.

Слоняясь по магазину, О’Бирн примерил

братов пиджак, висевший на стуле. Разумеется, он был маловат.

— Я буду называться «Трансатлантическая книга», — не унимался Гарольд.

О’Бирн бросил пиджак на стул. Кожан соскользнул на пол и съежился, точно сдутый воздушный мешок какой-то рептилии. Не смолкавший Гарольд его поднял.

— Если торговать исключительно флорентийской продукцией, мне дадут особую скидку и еще… — он хихикнул, — оплатят установку неоновой, бля, вывески.

— Сколько ты сбагрил надувных баб? — перебил его О’Бирн, опускаясь на стул. — В подвале еще двадцать пять этих сволочных блядей.

Гарольд разливал виски.

— Агент будет здесь через полчаса, — повторил он, протянув брату стакан.

— Да хрен-то с ним, — О’Бирн сделал глоток.

— Возьми фургон и валяй в Норбери, надо сегодня же забрать партию. Не хочу оттягивать.

О’Бирн угрюмо потягивал виски, Гарольд насвистывал, хлопоча в магазине. Вошел мужчина и купил журнал.

— Видишь, он взял английский, — кисло сказал О’Бирн, хотя покупатель еще разглядывал презервативы с усиками.

Мужчина испуганно дернулся и вышел.

Гарольд присел перед братом на корточки и заговорил как человек, растолковывающий несмышленышу, что такое совокупление:

— Что я сейчас имею? Сорок процентов от семидесяти пяти пенсов. Тридцать пенни. Тридцать сраных пенни. С «Флорентийским домом» я буду иметь пятьдесят процентов от четырех с полтиной. Вот это… — он шлепнул О’Бирна по коленке, — я и называю бизнесом.

О’Бирн покрутил перед ним пустой стакан и терпеливо дождался, когда его снова наполнят… Коротышка.

Склад «Флорентийского дома» занимал бывшую церковь, что стояла на неширокой уступчатой улочке. О’Бирн вошел через паперть. Контора и приемная с грубо оштукатуренными стенами расположились в западном крыле храма. Стоявшая в приемной купель служила большой пепельницей. В конторе никого не было, кроме пожилой дамы с голубыми волосами, которая печатала на машинке. Вначале она проигнорировала стук в раздвижное окно, но затем поднялась и отодвинула стеклянную панель. Взяв бланк заказа, она посмотрела на О’Бирна с нескрываемой неприязнью.

— Подождите там, — буркнула дама.

Насвистывая бесконечную мелодию, О’Бирн рассеянно отбил вокруг купели чечетку и причесался. Внезапно рядом возник ссохшийся мужичок в бурой куртке и с пюпитром под мышкой.

— «Трансатлантическая книга»? — спросил он.

О’Бирн дернул плечом и последовал за ним. Они медленно продвигались по боковому приделу, уставленному сборными стальными полками: заложив руки за спину, О’Бирн шел чуть впереди, старик толкал большую тележку. Кладовщик то и дело останавливался и, раздраженно пыхтя, снимал с полок толстые пачки журналов. Тележка наполнялась. Пыхтенье старика хриплым эхом разносилось по церкви. В конце первого придела он сел на тележку, устроившись между ровно уложенных пачек, закашлялся и долго отхаркивал в бумажный платок. Потом аккуратно сложил его и вместе с чудовищно зеленой мокротой спрятал обратно в карман.