Меж сбитых простыней

Макьюэн Иэн Расселл

Чтоб слились мы, поставив крест На том, что делалось вокруг. [5]

К счастью, это было еще не все. «Состояние влюбленности всеобще, однако неописуемо». Подобными сентенциями делится с Мойрой Силлито ее деверь, единственный из большой семьи, кто учился в университете. Надо сказать, что Мойра не знает значения слова «неописуемо», хотя школьницей слышала его в церковных гимнах. После уместной паузы она просит ее извинить и бежит в свою спальню, дабы свериться со словариком, а затем возвращается в гостиную и мило произносит: «Вовсе нет. Влюбленность сродни парению в облаках». Подобно деверю, я был влюблен, но вскоре, как это бывает, моя неутомимость стала угнетать Салли Кли, а еще через короткое время она пожаловалась, что от трения наших тел у нее появляется сыпь, а мое «чужеродное семя» (мое инопланетное зерно, безуспешно пошучивал я) усугубляет ее молочницу. Сей факт вкупе с моим «дурацким лопотаньем в постели» ускорил конец романа — восьми счастливейших дней моей жизни. В апреле мне будет два с половиной года.

5

Строки

из стихотворения «Экстаз» английского поэта-метафизика Джона Донна (1572–1631). Перевод Игоря Куберского.

После мечтаний и грустных воспоминаний, но еще до выдворения на чердак, я на досуге задался вопросами о творческих муках Салли Кли.

Почему после целого дня сидения перед чистым листом бумаги она с холодным кофе возвращается к столу и меняет тот лист на другой? Что же она так лихо печатает, если за день не истратила и листа, а затем переводит толстую пачку бумаги? Почему эта вспышка активности не приносит облегчения от безмолвных страданий, почему каждый вечер она встает из-за стола с теми же надрывными мыслями о пустом листе? Меня же перестук клавиш избавлял от переживаний, и с первым ударом по ним я неизменно погружался в благодатный сон, ибо перед тем весь день клевал носом в шезлонге. Однажды я не дал сну меня сморить, бочком подобрался к Салли Кли и, притворно ластясь, углядел строчку «…и в таком случае все это можно бы отличить от…», прежде чем моя возлюбленная — тогда еще возлюбленная — нежно поцеловала меня в ушко и ласково отпихнула к кровати. Сия колченогая фраза притупила мое любопытство, но лишь на день-другой. Что «все это»? От чего его можно бы отличить? Через пару дней, когда пластиковая ракушка перестала выпускать свою резиновую жемчужину, я почувствовал, что, как отвергнутый любовник, имею право знать о содержании того, что мне представлялось личным дневником. Любопытство и тщеславие состряпали бальзам, умасливший мою назойливую совесть, и я, подобно вышедшему в тираж актеру, горел желанием прочесть благоприятный отзыв о себе, пусть даже и в отыгранном спектакле.

Пока Салли Кли сидела за столом, я прошел путь от блаженных мечтаний о нашем будущем до горького сожаления о минувшем, теперь же, когда прочно утвердилась наша разобщенность, я затаился в ожидании. Допоздна я не смыкал глаз, чтобы пронаблюдать, как она открывает ящик стола, достает потрепанную синюю папку с застежкой, вынимает из машинки отпечатанный лист, лицом вниз (я подсматривал сквозь смеженные веки) кладет его под уже готовые страницы, застегивает и убирает в стол папку, задвигает ящик и встает; во взгляде ее отупелость от изнеможения и неудачи, челюсть отвисла, она ни сном ни духом не ведает, что ее бывший любовник, а ныне шпион, притворяется спящим, но сам втихую занят расчетами. Пусть далеко не альтруистические, мои намерения не были продиктованы чистым эгоизмом. Естественно, меня грела надежда, что, получив доступ к самым сокровенным секретам и горестям Салли Кли, я смогу нанести точечные удары по тайным порокам моей возлюбленной и убедить ее, что зуд, молочница и лопотанье — мизерная плата за мою безграничную любовь. К тому же я думал не только о себе. В моем воображении нескончаемо прокручивался один и тот же фильм: вот я склонился над дневником, пока его автор в отлучке, а теперь я признаюсь Салли в своем маленьком коварстве и, не дав ей перевести дух, заключаю ее в страстные объятья и поздравляю с созданием шедевра — колоссального духовного творения сокрушительной мощи; Салли падает в кресло, которое я расторопно пододвигаю, в ее распахнутых глазах вспыхивает и расцветает осознание правдивости моих слов; далее очень крупный план: глубокая ночь, мы работаем над текстом — я советую, направляю, редактирую; издательский восторг от рукописи перекрыт восхищением критиков, которое, в свою очередь, тонет в экстазе читающей публики — книга идет нарасхват; наши совместные усилия, наши взаимопонимание и любовь возрождают в Салли веру в себя как в писателя… Да, все это кино о возрождении и только возрождении.

Однако возможность подвернулась лишь сегодня. Салли Кли понадобилось съездить в город, чтобы повидаться с бухгалтером. Свое близкое к истерике возбуждение я сублимировал в бешеную услужливость. Пока в ванной Салли перед зеркалом укладывала волосы, я обрыскал дом на предмет расписаний автобусов и поездов, которые и подсунул ей под дверь. Затем я вскарабкался на шляпное дерево, с самой высокой его ветки сорвал красную шелковую косынку и с ней побежал к Салли. Впрочем, после ухода возлюбленной я заметил, что косынка вернулась на место. А вот не предложи я эту милую деталь, ее бы непременно взяли, угрюмо размышлял я, из мансардного окна наблюдая за Салли на автобусной остановке. До автобуса было еще долго (нет чтобы глянуть расписание!), и она вышагивала вокруг бетонного столба, но потом разговорилась с женщиной, у которой на спине сидел ребенок — зрелище, защемившее грустью по сородичам. Я твердо решил дождаться, когда Салли Кли уедет. Подобно Мойре Силлито, которая в нескончаемые дни после мужниных похорон разглядывала снимок деверя, я не хотел даже в собственных глазах выглядеть торопыгой. Подошел автобус; тротуар вдруг совершенно опустел. Меня кольнуло секундное чувство утраты, я отвернулся от окна.

Стол Салли Кли непретенциозен — обычный конторский стол, за каким восседают средней руки администраторы больниц и зоопарков, его основной материал — клееная фанера. Конструкция — проще не бывает: столешница покоится на двух тумбах с ящиками, прикрытых лакированным задником. Я давно заметил, что отпечатанные листы складываются в верхний левый ящик; когда же, спустившись из мансарды, я обнаружил его запертым, первым моим чувством был скорее гнев, нежели отчаяние. Значит, после столь долгой близости я не заслужил доверия? Стало быть, вот так одна погрязшая в высокомерии особь относится к другой? Словно в издевку — ах, недосмотр! — все другие ящики выскакивали, точно дразнящие языки, и предъявляли на обозрение свое скучное канцелярское содержимое. Перед лицом такого предательства нашего совместного прошлого (что еще она заперла? холодильник? оранжерею?) я решил, что мои притязания на потрепанную синюю папку вполне оправданны. Из кухни я принес отвертку, которой поддел тонкий фанерный лист задника. Раздался звук, похожий на щелканье кнута, и большой кусок фанеры отломился по трещине, оставив вместо себя уродливую прямоугольную дыру. Впрочем, внешний вид стола меня не заботил. Просунув руку в дыру, я нащупал спинку ящика, затем ухватил и потащил к себе папку; я уж было поздравил себя с безупречным изъятием, но тут край чертовой штуки зацепился за гвоздик, и все ее содержимое белым роем разлетелось по занозистым половицам. Левой ногой я собрал листы, сколько мог ухватить, плавно переложил их в правую руку и удалился на кровать.

Я закрыл глаза наподобие тех, кто, раскорячившись на унитазе, еще мгновенье

удерживает фекалии в кишках. Ради будущих воспоминаний я сосредоточился на сути своих надежд. Будучи прекрасно осведомленным о вселенском законе, который предопределяет различие между воображаемым и реальным, я даже подготовился к разочарованию. Когда я открыл глаза, весь мой обзор заполнил номер 54. Пятьдесят четвертая страница. Под номером я увидел окончание зловеще знакомого предложения, начинавшегося на предыдущей странице: «…сказал Дейв, тщательно отерев губы и бросив скомканную салфетку в тарелку». Я ткнулся лицом в подушку, сраженный осознанием того, насколько сложна и утонченна особь Салли Кли и как вульгарно невежествен я сам. «Сквозь пламя свечи Дейв внимательно глянул на брата и невестку и тихо договорил: “Другие же сравнивают с острым возбуждающим запахом женщины (Дейв опять посмотрел на Мойру). Бесспорно, он наводит на мысль о физической близости…”» Я отбросил лист и схватил другой — страница сто девяносто шестая: «…земли стучали по крышке гроба; дождь прекратился внезапно, как и начался. Мойра отделилась от толпы скорбящих и побрела по кладбищу, машинально читая надгробные надписи. Она была расслаблена, точно после тяжелого, но безоговорочно хорошего фильма. Мойра долго стояла под тисом и рассеянно колупала кору длинным ногтем в оранжевом лаке. Возле ее ног скакал одинокий замерзший воробушек, взъерошивший перья». Ни одно слово, ни одна фраза не исправлены, все без изменений. Страница двести тридцатая: “…тать в облаках? — раздраженно переспросил Дейв, — А что это означает?” Мойра разглядывала брачок на бухарском ковре и молчала. Дейв пересек комнату, взял ее за руку и торопливо сказал: “Я спрашиваю, потому что должен многому у тебя научиться. Ты много страдала. Ты много изведала”. Мойра отняла руку и взяла чашку с жидким, чуть теплым чаем. “Почему мужчины презирают женщин?” — вяло подумала она».

Больше я читать не мог. Я взгромоздился на кроватную спинку и поскреб грудь, прислушиваясь к нудному тиканью часов в прихожей. Значит, творчество — не что иное, как показная занятость? Стало быть, в основе его страх перед тишиной и скукой, который запросто можно унять неумолчным треском пишущей машинки? Короче, достаточно смастерить один роман, а потом можно тщательно, страница за страницей, вновь его перепечатывать, так, что ли? (Я мрачно закидывал в рот отысканных на груди гнид.) В глубине души я сознавал, что, вероятно, довольно и этого, но вместе с тем теперь я уже ничего не понимал. А ведь в апреле мне два с половиной года! Такое впечатление, что я вчера родился.

Уже темнело, когда я начал собирать листы в папку. Движимый не столько страхом перед ранним возвращением Салли Кли, сколько надеждой, что, наведя прядок, я вычеркну из памяти этот день, я работал сноровисто, всеми четырьмя конечностями. Затолкав папку обратно в ящик, я приладил на место кусок фанеры с рваными краями и приколотил его кнопками, используя башмак как молоток. Потом выбросил в окно отколовшиеся щепки и придвинул стол к стене. Чиркая костяшками по ковру, я вышел на середину комнаты и напоследок оглядел погруженную в полумрак и шипящую тишину комнату… Все было как до ухода Салли Кли — машинка, перья, пресс-папье, увядший нарцисс, но теперь я знал то, что знал, хотя абсолютно ничего не понимал. Значит, не дано. Я не хотел зажигать свет, дабы не ожили воспоминания о моих восьми счастливейших днях. Ощупью передвигаясь в потемках и вздрагивая от жалости к себе, я собрал свои нехитрые пожитки: щетка, пилка для ногтей, зеркальце в стальной оправе, зубочистки. Решение не оглядываться изменило мне у дверей. Обернувшись, я вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Едва я тихо притворил дверь и шагнул рукой на первую ступеньку узкой лестницы в мансарду, как в замке входной двери заскрежетал ключ вернувшейся Салли Кли.

Я просыпаюсь от послеобеденной дремы. Наверное, меня разбудила тишина, заполнившая дом, когда внезапно смолкла машинка Салли Кли. С моего пальца свисает пустая кофейная чашка, во рту паршивый консервный вкус, нитка слюны намочила зеленую обивку шезлонга. Сон не решил моих проблем. Я скребусь, мечтая о зубочистке (в мякоти щеки застряла рыбная кость), но она в моей комнатушке наверху, и чтобы попасть туда, надо пройти мимо открытой двери в спальню Салли Кли. А почему бы не пройти? С какой стати прятаться? Или в этом доме со мной уже не считаются? Я что, невидимка? Разве своим тихим и скромным переездом в другую комнату я не заслужил небольшой признательности, разве между нами, познавшими боль утраты, не возможен короткий обмен кивками, вздохами и улыбками? Я стою перед часами в прихожей и наблюдаю за маленькой стрелкой, которая подбирается к десяти. По правде, я не решаюсь пройти мимо двери, потому что больно чувствовать себя ничтожеством — ведь я и впрямь невидимка, со мной и впрямь не считаются. Потому что я ужасно хочу пройти мимо нее. Мой взгляд устремляется к парадной двери. Да, уйти, чтобы вновь обрести независимость и достоинство, зашагать по Сити-Ринг-роуд, прижимая к груди свой скарб, и пусть надо мной мигают несметные звезды, пусть мой слух услаждает пение соловьев. Салли Кли, с которой нас уже ничто не связывает, останется далеко позади, и я беззаботно окунусь в оранжевый рассвет наступающего дня, а потом нырну в ночь, пересеку реки, продерусь сквозь чащи, дабы отыскать новую любовь, новый статус, новое дело, новую жизнь. Новая жизнь. Эти слова замирают на моих губах, ибо какая новая жизнь сумеет превзойти мою прежнюю, какой новый статус сможет соперничать с положением бывшего любовника Салли Кли? Никакое будущее не сравнится с моим прошлым. Я бреду к лестнице и тотчас задаюсь вопросом: а нельзя ли взглянуть на ситуацию в ином ракурсе? Ведь я хотел как лучше и нынче в безумном порыве действовал в наших же интересах. Каково же было Салли Кли вернуться домой после хлопотливого дня и обнаружить, что часть записей исчезла, а единственный утешитель покинул ее, не сказав ни слова. Ни слова! Мои руки и ноги уже на четвертой ступеньке. Конечно же, обида нанесена ей, а не мне. Но от меня никаких объяснений, я занят безмолвными невидимками, шныряющими в моей голове. Я возомнил себя оскорбленным, и Салли надулась, потому и молчит. А ведь ей так нужны разъяснения и поддержка! Ну да! Как же я этого не понял за нашей молчаливой трапезой? Салли нуждается во мне. Сие открытие покоряется мне, точно девственная вершина альпинисту, и я добираюсь к двери спальни слегка запыхавшимся, но больше от ликования, нежели от затраченных усилий.

В венчике света от лампы Салли сидит ко мне спиной, опершись локтями о стол и устроив подбородок в ковшике ладоней. На заправленном в машинку листе толпятся слова. Скоро его вынут и уложат в синюю папку с застежкой. Я стою позади Салли, сраженный ярким воспоминанием из моего раннего детства. Матушка сидит на корточках, я пялюсь в ее спину и вдруг сквозь туманную дымку стекла за ее плечом различаю призрачные фигуры, которые тычут пальцами и беззвучно разевают рты. Ябесшумно вхожу в комнату и усаживаюсь подле стула Салли. Сейчас кажется невероятным, что когда-нибудь она обернется и взглянет на меня.