Между двух стульев (Редакция 2001 года)
Шрифт:
– Нет-нет, все нормально! – поспешил успокоить его Петропавел, но Воще Бессмертный вдруг зашмыгал носом и ни с того ни с сего зарыдал.
– Что с Вами? – Петропавел чуть не всплыл от неожиданности.
– О, это слово! – запричитал Воще Бессмертный. – У меня с ним столько связано! Картины прошлого встают перед глазами… Все-таки чертовски неудобно рыдать в воде! – отвлекся он, но тут же зарыдал дальше: – Зачем, зачем ты произнес это слово при мне?
– Простите… – сконфузился Петропавел, – но какое именно слово Вы имеете в виду?
– Слово «нормально»! – белугой взревел Воще Бессмертный. – Боже, сколько раз я слышал его!
– Честно говоря, я не понимаю, почему такое простое слово, как «нормально»…
– Не повторяй его, о бездушный! – взмолился Воще Бессмертный. – Тебе и не понять, до какой степени чутким к звучащему слову может быть живой организм, какие глубины способно всколыхнуть оно в нем! Ты же не прожил моей жизни, а берешься судить о том,
– А я – есть? – осторожно спросил Петропавел.
– На твоем месте, – прекратив рыдать, неожиданно сухо сказал Воще Бессмертный, – я бы из чисто компанейских чувств не задавал этого вопроса. Неловко как-то получается: меня, такой глыбы, – нет, а ты, такая моль, – хочешь быть!.. Но, кажется, начинается шторм.
Петропавел посмотрел наверх: потолка ванной комнаты уже действительно не было видно; тускло мерцала лампочка, мотаясь в разные стороны.
– Сколько бедных рыбаков погибнет сегодня! – горько вздохнул Воще Бессмертный. – Да и ты, наверное, погибнешь: ты ведь смертен?
– До нас шторм не опустится, – грамотно заявил Петропавел.
– Плохо ты меня слушал, – укорил его Воще Бессмертный. – Какова максимальная глубина Азовского моря?
– Кажется, пятнадцать метров, – с ужасом вспомнил Петропавел.
– Стало быть, опустится, – развел руками Воще Бессмертный.
– Что же делать мне… смертному? – Петропавел поверил и струсил.
– Давай на поверхность: может, вынесет волной… на брег, – архаично закончил Воще Бессмертный и, не сочтя необходимым проститься, быстро поплыл в любом направлении.
– Погодите! – крикнул Петропавел. – Как мне дальше к Слономоське?
– У кого ты это спрашиваешь? – обернулся Воще Бессмертный. – Если у меня, то меня, как ты справедливо заметил, – нет.
Когда его не стало видно за толщей воды, у Петропавла даже сердце защемило. Вот ведь несчастье: пусть Смежная Королева двойственна, пусть Тридевятая Цаца за сколько угодно земель отсюда, но они хоть есть, а тут… надо же, такая глыба – и виден, и слышен, и осязаем, и целостен, ан – нету его, не существует!
Петропавел всплакнул бы, если б не шторм. Но времени терять было нельзя, и, покинув ХАМСКУЮ ОБИТЕЛЬ, он устремился наверх – навстречу спасительной волне.
Как-то сама собой вспоминается история про одну, извините за выражение, бабу, впрочем, выражение это не мое, а народное:
«Баба сеяла горох…» –видите ли. Прямо тут уже можно облегченно вздохнуть: история обещает быть сельскохозяйственной, а не… ну, в общем, сами понимаете, итак, совершается нечто общественно-полезное, а именно посевная. Причем посевная совершается бабой. Пусть так, хотя, конечно, отдельная конкретная баба могла бы и сажать горох, а не сеять его, поскольку сажают в огороде, а сеют на поле – и обычно сеют не бабы, а сеялки. Но баба сеет – ладно, дело ее.
Итак, сеет баба горох, то есть пребывает, как бы это поточнее сказать, в естественных условиях, на природе то есть, в чистом как бы поле. На присутствие чистого поля мы, в общем-то, вправе рассчитывать. Момент эдакого приволья даже акцентируется:
«Баба сеяла горох – Прыг-скок!»Иными словами, есть где бабе нашей порезвиться. Либо труд ей не в тягость, либо она сумасшедшая, поскольку сеять горох и осуществлять «прыг-скок» по иным причинам вроде бы ни к чему. Если это, конечно, не ритуальный танец… В любом случае у нас, видимо, есть все основания порадоваться за данную бабу: пусть себе прыгает как дитя, впрочем, недолго бабе прыгать, ибо выясняется, что находится она в условиях, не вполне приемлемых для проведения посевной. Следующее сведение буквально поражает нас как гром среди ясного неба:
«Обвалился потолок».Страшная догадка приходит на ум: баба сеет и прыгает в помещении. Если бы с самого начала у нас была бы хоть тень подозрения о том, где происходит все описываемое, мы бы, может быть, дальше ничего и выяснять не стали. Тут подлость в чем состоит: сначала нашу бдительность усыпляют эдакой пейзанской жанровой сценкой, а потом, не объявляя о перемене места действия, прямо на голову обрушивают свод – и следующее «прыг-скок» отдается в наших ушах слабым аккустическим эффектом запоздалого эха. Что же еще, если не эхо, это второе «прыг-скок»
«Обвалился потолок – Прыг-скок…(?)»А впрочем, тут и мудрить особенно нечего: просто баба до-пры-га-лась. Чего, кстати, следовало ожидать. Внутреннее перекрытие рухнуло, видимо похоронив под собою нашу бабу. Тут бы и истории конец, а кто слушал – молодец, да не так-то все, оказывается, скверно.
Дело в том, что бойкая баба жива и продолжает функционировать – правда, в каком-то странном режиме. Нам говорится об этом так:
«Баба шла, шла, шла…»То есть бросила сеять горох и куда-то отправилась, о горохе совершенно забыв. К гороху мы уже больше не вернемся никогда, как бы нам этого ни хотелось.
Есть в поведении бабы какая-то отвратительная разухабистость, свидетельствующая, в частности, о поистине безграничной тупости. Разве чудом уцелевшее после обвала сколько-нибудь тонкое человеческое существо так вот просто усядется есть где попало и что попало – какой-то валяющийся на дороге пирожок? Вроде бы будничная такая сцена: села поела, подняв еду с земли, – хорошо, кстати, что там вообще еда лежала, потому как бабе все равно, видимо, было что съесть, – и, самое ужасное, опять пошла, наплевав просто на все на свете. Автоматическая какая-то баба. И поразительно живая – живее всех живых.
Ну, и как говорится, – шла бы себе куда собралась. Так нет же. Наевшись, баба, и вовсе потеряла голову – как по-другому можно объяснить разнузданные балетные па, которые эта уже надоевшая нам баба принялась совершать на наших глазах?
«Встала баба на носок…»Вот, значит, что она еще, оказывается, умеет. Это фуэтэ в ее возрасте (а баба предполагается, видимо, все-таки не слишком молодой – прямо скажем, хочется думать, что это баба в годах) оскорбительно для зрения. Дальше баба начинает просто, извините за подробность, кобениться:
«Встала баба на носок, А потом – на пятку…»Тут самое неприятное – «а потом». Баба кобенится не просто абы как, а размеренно, откровенно и напоказ, все остальное уже и вовсе неприлично: она устраивает просто какой-то шабаш. Даже непонятно, что именно на нее так подействовало, – впрочем, это даже неважно… Важно другое: баба начинает отплясывать, окончательно, видимо, лишившись рассудка и путая жанры:
«Стала русского плясать, А потом – вприсядку!»Тут уж вовсе невозможно понять: почему вприсядку баба пляшет «потом», после русского, когда это вроде как одно и то же, и что это вообще за танец такой разнузданный, которым заканчивается история про бабьи проделки?
Нет чтобы представить нашему вниманию героический рассказ о том, как баба сеяла горох, но, увидев, что в одной из изб обвалился потолок, срочно вызвала бригаду ремонтников: починив потолок, ремонтники разошлись по домам, а баба вернулась к прерванному занятию и засеяла 10 га горохом. Вот… И поди пойми, какая история хуже.
Милое искусство, коварное искусство
Пока Петропавел соображал, какая из волн спасительная, одна волна накрыла его с головой, и, вспомнив о том, что он смертен, бедняга даже глупо выкрикнул в пространство: «Спасите!» – но, как ни странно, получил ответ.
– Не шуми, – сказали ему, – и так ничего не слышно.
– Спасите! – шепотом повторил он, хотя, – может быть, из-за волн – вокруг никого не наблюдалось.
– Что ты имеешь в виду! – раздался возле самого его уха тихий противный голос.
Несмотря на критическую ситуацию, Петропавла возмутила такая постановка вопроса.
– Это самое и имею в виду! Спасите, имею в виду…
– Да не шуми ты! – цыкнули сверху. – Я и так прекрасно тебя слышу. А больше тут никого нет, так что нечего особенно разоряться. Но я хочу знать фактически, каково значение предложения «Спасите!» Ты говоришь, что оно и означает «Спасите!» Так это само собой разумеется. Твой ответ совершенно бессодержателен – и мне приходится усомниться в осмысленности твоего высказывания, а значит, и в твоих умственных способностях. Раскрой смысл предложения – ну? Что ты подразумеваешь?
Чтобы не тратить силы на препирательства в воде, Петропавел ответил лаконично:
– То и подразумеваю, что говорю.
– Непонятно, – послышалось в ответ. – Всегда говорят одно, а подразумевают совершенно другое. И этим твоим «Спасите!» тоже можно много чего подразуметь. Можно, конечно, и невинные вещи подразуметь – что-нибудь типа «Помогите мне… укажите путь, составьте компанию – будем, дескать, вдвоем плыть к берегу, так оно легче…» Но ведь не исключено и другое: «Давайте-ка, мол, ко мне, мой дорогой, я тут в Вас вцеплюсь мертвой хваткой, отдохну, потом брошу Вас, чтобы Вы утонули, а сам, набравшись сил, бодро поплыву дальше!» Таким образом, мне желательно знать, что именно ты подразумеваешь. На этом, между прочим, основано искусство подтекста!
– Прекрати эти издевательства, – задыхался Петропавел. – Мне сейчас не до подтекста!
– Ты торт слоеный ел когда-нибудь? – невозмутимо поинтересовался тихий противный голос. – Тогда представь себе высказывание как торт: высказывание тоже многослойно. Пробуем с этой точки зрения рассмотреть «Спасите!» – высказывание, сделанное тобой. Само по себе слово «спасите» – это верхний слой торта, то есть крем, собственно говоря. Под ним – разные слои, опускаясь по которым мы доходим до фундамента – подлинной сущности высказывания… сытной части, или бисквита. В данном случае ее можно выразить словами «больше всего на свете мне дорога собственная шкура»… А крем – это еще не весь торт.