Между двумя мирами
Шрифт:
— Я не могу сейчас ответ дать, государь.
— Я ведь могу заставить вас открыть мне двери, — помимо воли в моем голосе прозвучала неприкрытая угроза.
— Можешь, государь, — мать Олимпиада была сама кротость. — Но я буду молить Господа нашего, чтобы не допустил он падения твоего.
— Тьфу, ты, — я отвернулся, думал пару минут, затем снова повернулся к игумене. — Филиппа не ваша послушница. Она вполне может посещать светские мероприятия.
— Разумеется, — мать-игумена пожала плечами. — Ее высочество никто не держит здесь силой. Это ее решение не встречаться пока с тобой, государь, Петр Алексеевич.
— Вот это новость, — я раздраженно стукнул в дверь теперь уже кулаком. — Хорошо. Тогда передай моей невесте, мать Олимпиада, что приглашаю ее посетить ассамблею у князя Черкасского, которую он ежегодно проводит на свои именины. Она состоится через десять
— Думаю, что ответ будет положительный, все-таки ее высочество совсем молодая девушка, которой необходимы светские развлечения. Можешь присылать свою карету, государь, я уговорю ее, даже, если ее высочество поначалу будет отнекиваться.
— Замечательно, — я снова взглянул на ее лицо, светящееся белизной на фоне черных одеяний. — Можно задать личный вопрос? — она удивленно вскинула брови, и ответила.
— Конечно, что хотел ты знать, государь?
— Почему такая красивая женщина решила стать невестой христовой, а не осчастливить какого-нибудь смертного мужчину?
— Это очень личный вопрос, государь, — Олимпиада невольно нахмурилась, но потом неохотно добавила. — Ты же знаешь, государь, что я из Кутеинских монахинь буду. Это был полностью мой выбор и мое призвание. Никакая страшная мирская история не связана с моим постригом. Сюда я прибыла еще совсем молоденькой послушницей и не было ни одного дня, чтобы я пожалела о своем выборе.
— Понятно, наверное, так тоже бывает, — я вздохнул. — Через десять дней к семи часам после полудня прибудет карета за ее высочеством. — Развернувшись, я направился к ожидающим меня сопровождающим. Один из гвардейцев держал под уздцы Цезаря, нетерпеливо бьющего копытами. Вскочив в седло, я бросил Михайлову, который вызвался лично сопроводить меня во время моего мотания по городу, который уже начал меняться. Во всяком случае некоторые улицы стали шире, а дороги были относительно чистыми, дворники знали свою работу.
Следующие пару дней я не выходил никуда из Лефортово, несмотря на нытье Петьки о том, что я обещал пойти на ассамблею. На что я ему неизменно повторял, что ничего я не обещал, и вообще, если он хочет, то пускай идет, я же его подле себя веревками не привязываю. Он бурчал что-то неразборчивое, но оставался в Лефортово, посвятив себя своим голубятням, которые не успел довести до логического конца из-за этой внезапной войны.
Сегодняшним утром все шло кувырком с самого моего пробуждения. Началось все с того, что мне не подали мой положенный с утра кофе. Я старался ограничивать его потребление, но только не с утра. Утром без чашки этого ароматного напитка я попросту не мог проснуться. Но тут выяснилось, что кофе закончился, а те, кто отвечал за наличие продуктов на царской кухне только руками разводили, поглядывали друг на друга, да наперебой доказывали, что не понятно, как такая коллизия произошла, ведь еще с вечера все было проверено и мешок с зернами присутствовал на своем законном месте. И лишь сегодня утром хватились, а он куда-то волшебным образом исчез. Потом выяснилось, что никуда кофе не исчезал, просто какой-то новый холоп по незнанию сунул мешок со странными зернами не туда, где он обычно стоял. В общем, пока суть да дело, но кофе я получил, когда уже почти девять утра стукнуло.
Из-за нарушения распорядка дня, которого я придерживался, даже, когда на войне был, настроение стремительно падало к нулевой отметке. Поэтому, ворвавшись в бальный зал, где мы с Шереметьевым каждое утро упражнялись: делали упражнения, разминали и растягивали мышцы, поднимали тяжести — это я настоял, Петька же, видя результат на теле, особо не возражал, а затем фехтовали, я Петьку не обнаружил. Посреди зала одиноко торчал лишь учитель фехтования, которого я велел мне подобрать, который начал помогать мне осваивать, кроме шпаги — этим оружием я владел недурственно, еще и саблю, и бои на ножах да кинжалах. Вроде бы я ножом неплохо махал, но чувство неудовлетворенности все равно оставалось, поэтому и решил подтянуть данную технику. Так вот, Петьки в зале не было, а когда бросились выяснять, что с ним произошло, то выяснили, что произошла стычка между ним и младшим Волконским на вчерашней ассамблее, на которую Петька все-таки поперся без меня. Уж не знаю, что они там не поделили, полагаю, что какую-нибудь веселую вдовушку, но закончилось дело дуэлью, прямо на заднем дворе дворца Румянцева, который решил устроить прощальную ассамблею, потому что возвращается в Париж.
Эти два идиота были изрядно выпивши — убить друг друга не убили, но умудрились ранить:
Потом поступило сообщение, что кто-то умудрился взорвать лабораторию при мануфактуре. Я тут же собрался и выехал, чтобы самому оценить ущерб. Ничего, как оказалось, страшного не произошло, просто кто-то из научной братии начал экспериментировать с сырой нефтью, доставленной из Баку, я Матюшина на Каспий отправил не просто так, и он со своими сродственниками уже сумел сориентироваться, что можно будет использовать для получения прибыли, поэтому прислал много нефти. В итоге начались эксперименты, в результате которых сгорело полфлигеля, где располагались лаборатории химиков. Никто к счастью не пострадал, зато выяснилось, что получившийся в результате перегонки керосин — прекрасно горит, и дает ровный свет. Эти… вместо того, чтобы тушить начинающийся пожар, оказывается, оценивали качество пламени! Зато принесшийся вместе с пожарным расчетом Плещеев ушел в себя, рассматривая последствия пожара, а когда вернулся на грешную землю выдал гениальную мысль о том, что примерно догадывается, что можно заливать в фонари, которые планируют поставить на улицах, чтобы и освещало хорошо, и никто не воровал, потому что жрать керосин вроде как нельзя. Я уже даже ругаться не мог. Просто отозвал суетящегося Бильфингера в сторону и приказал до Нового года определиться с местом, где будет или заложен Университет, или найти уже готовые постройки, которые можно будет легко переработать для наших нужд. Отдельным условием стояло устройство лабораторий — чтобы они стояли отдельно от основных помещений и друг от друга и были полностью пожаробезопасными, насколько это вообще возможно. Также я дал ему задание списаться с дружками-учеными, и пригласить на собеседование со мной, если они захотят поработать. Он покивал и умчался, прихватив с собой Бернулли-старшего, который, похоже, освоился и уезжать не собирался. Понять ученых можно, я предоставлял им уникальные условия для проведения экспериментов, и не скупился на расходы в этом плане — а это приносило свои плоды. Так, например, в лаборатории у физиков-механиков уже стояла небольшая модель паровоза. Только они пока до рельс не додумались, но я подгонять их в этом плане не буду, у меня других проблем навалом.
Вернувшись в Лефортово, я узнал, что меня в кабинете дожидается Ушаков с каким-то срочным донесением. Услышав это, я чуть было не повернул назад, но, справившись с малодушием, пошел узнавать, что там за срочность. Ушаков оказался в кабинете не один, а вместе с Черкасским. Вдвоем они вывалили на меня ворох информации о злоупотреблениях в Адмиралтействе. Что Черкасский проводил ревизию финансовых потоков намедни и обнаружил дыру в этом сегменте. Когда я спросил, а чего они приперлись, ежели еще результатов конкретных нет, то услышал, что за дозволением ехать в Петербург, чтобы разобраться на месте и совместными усилиями схватить за яйца… Хм, ну, это я образно. В общем, чтобы разобраться что к чему и наказать виноватых. Получив дозволение, эти двое уже не юношей умчались так быстро собираться в дорогу, словно я им только что бесплатный абонемент в самый дорогой бордель подогнал, горя просто нездоровым оживлением и повышенным энтузиазмом. И у кого-то после этого язык повернется плохо про безобидного в общем-то маньяка де Сада плохо говорить? На Ушакова бы посмотрели, который от скуки уже на стены лез, потому что все заговорщики ушли в такое глубокое подполье, что даже он не мог их оттуда выкурить, а тут такая удача — целый заговор! Есть где по-стариковски развернуться.
Начавшийся так день просто не мог закончится хорошо, и когда изрядно удивленный Митька вошел ко мне в кабинет, чтобы сообщить, что прибыли странные люди, заявившие, что явились из Сибири, что ехали очень долго и не уедут обратно, пока государь-император их не примет и не скажет, что делать дальше, потому что сами они не знают, у меня всего лишь дернулся глаз. Велев Митьке пустить этих сибиряков, я уже через минуту разглядывал двух мужчин, вопреки ожиданиям гладко выбритых и довольно молодых. Митька представил их как Дмитрия Павлуцкого и Дмитрия Лаптева, прежде чем устроиться в уголке, навострив уши.