Между небом и тобой

Фуше Лоррен

– Папа! – шипит мне вслед застыдившийся Сириан.

– Дедуля! – вторит ему жена.

Я не выношу, когда Альбена меня так называет, – какой я ей «дедуля»! Ладно, хрен с ней, кружусь на месте, раскинув руки в стороны. У каждого танцора тут свой ритм, свой темп. У каждого наушники и айпод или мобильник. Я тоже двигаюсь в ритме музыки, слышной мне одному: в моей голове поет Серж Реджани. Все меня ждут, совершенно растерянные. У твоих подруг детства глаза лезут на лоб, твои сестры не знают, что делать. Сириан подходит ко мне и хватает за руку, я вырываюсь. Тогда Сара выпускает палку, палка падает на землю, танцоры расступаются, Сара меня обнимает и начинает кружиться вместе со мной.

– Феллини умер 31 октября, – шепчет она мне прямо в ухо.

Мы танцуем, пошатываясь, слабые, неловкие, каждый в ритме своей музыки, у нашей дочки это наверняка Нино Рота.

– Я вас догоню. – Тон, которым я говорю это Сириану, возражений не допускает.

Он

уходит из зала, явно недовольный. Его жена поджимает и без того тонкие губы. Их девятилетней дочери Шарлотте на все наплевать. Ее единокровная сестра Помм [10] , старшая дочь Сириана, которая живет у нас вместе со своей матерью, заливается слезами. Она плохо знает отца: со дня ее появления на свет он навещал девочку только в дни ее рождения, на Рождество и на Пасху, еще он обычно приезжал поздравить тебя в День матери [11] , но всякий раз исчезал так же стремительно, как появлялся. И никогда не виделся при этом с Маэль, мамой Помм.

10

Имя Помм созвучно французскому слову «яблоко»: la pomme.

11

День матери отмечается во Франции в последнее воскресенье мая.

Я заканчиваю песню: «Я люблю тебя, тебя, которой никогда не стать взрослой, не покидай меня никогда, я люблю тебя». В последний раз я говорю тебе наши, островные, слова: me galon, сердечко мое, me karet vijan, любимая моя, самая любимая… Потом я кланяюсь Саре и поднимаю ее палку.

– Нам надо вернуться к шествию, – говорю я дочери.

А она шепчет Помм:

– «Шествие» – это стихи Превера [12] , которые начинаются так: «Старик золотой с часами скорбящими. Нищая королева с английским бродягой. Труженики мира со стражами моря…»

12

Жак Превер (1900–1977) – французский поэт и кинодраматург; цитируются начальные строки его стихотворения «Шествие» в переводе Елены Маруниной.

У Помм глаза отцовские, голубые с золотистыми искорками. Она сообразительная: сразу расставила слова в стихотворении по местам – как было бы надо.

Догоняем тебя со скоростью, на какую способна Сара. Быть настоящим «местным» означает иметь на кладбище четыре плиты, четыре поколения островитян, родившихся и умерших на этом кусочке земли посреди океанских волн, в трех морских лье [13] от Лорьяна. Я здесь родился, за мной стоят несколько поколений моряков и рыбаков. Ты родилась в замке отца, ты достойная наследница всадников и охотников. Выйдя за меня замуж, ты потеряла дворянскую фамилию, но получила Груа. И я стал для тебя родственной душой, самым близким тебе человеком. «Бализки», как говорила Помм, когда была маленькой, и слово прижилось.

13

Морское лье – 5555,5 м, что равно длине дуги V градуса земного меридиана.

Наш остров защищает нас в той же мере, в какой изолирует от мира. Приезжая сюда и привязываясь к этой земле, люди находят свои потерянные души, а покидая Груа, уносят с собой его тень, пытаются изгнать его из памяти, но живут ожиданием новой встречи.

К Груа – истине площадью восемь километров на четыре, истине, которой можно коснуться рукой, – привыкаешь, как к наркотику. Возрождаешься, когда судно причаливает, миновав береговые маяки у входа в Пор-Тюди [14] . Острова с их внутренней вибрацией сами служат маяками для их уроженцев, «маяками» в переносном смысле: каждый из нас, находясь на берегу, где бы он там ни был, видит вдали наш остров… А еще здесь нет выбора, здесь можно быть только настоящим.

14

Пор-Тюди – главный порт острова Груа, именно сюда прибывают все туристы.

«Сердце того, кто родился на Груа, плавает в соленой воде», – объяснял я Сириану и Саре, когда они были детьми. В первый день школьных каникул я водил их на пляж пить морскую воду, неважно, в ведро или в ненастье, мы пили ее, глядя в глаза друг другу Сириан, старший, первым отказался от этого ритуала, Сара, чтобы

доставить мне удовольствие, продержалась немного дольше. Теперь я возобновил традицию с Помм. Попробовал в один из редких приездов к нам Альбены и Шарлотты и с другой внучкой, но она все выплюнула, а Альбена разоралась не хуже истеричной чайки, ну я и отступил.

Увидев тебя со свечами с правого и с левого борта, я подумал о «поминках и других погребальных радостях» Люсьена Гурона [15] , уроженца Труа, рассказывающего свои сказки по всему миру. Когда мы с тобой возвращались с его концерта последний раз, мы пели: «Ой, потеряла берленго [16] , попав в долину Керливьо». Мне ни к чему строить из себя умника.

Гроб опускают в яму, Помм дрожит и тянется к руке отца, глаза ее застилают слезы, но отец не обращает на нее внимания, не замечает ее руки, а его собственные безвольно повисли. Шарлотта глаз не сводит со своего мобильника, морщится: сети нет. У двух твоих внучек ничего общего, кроме отца, а семья – это важно. Ничего не найти важнее. Сегодня это главная моя мука.

15

Люсьен Гурон (р. 1943) – собиратель бретонского фольклора, сказочник, писатель, театральный деятель.

16

Берленго – типично французские маленькие разноцветные леденцы в виде пирамидок, приготовленные впервые в XIV веке для папы Климента V и поначалу считавшиеся лечебными, поэтому до середины XIX века купить их можно было только в аптеке.

Меня всегда удивляет, когда на вопрос интервьюера «Какой день в вашей жизни был самым счастливым?» люди отвечают: «Дни рождения моих детей». Мой самый счастливый день – тот, когда ты мне первый раз улыбнулась. Наши дети – данность, связь между поколениями, а то, что ты меня любишь, твой колдовской взгляд и твоя изумительная внешность – это было чудом. Ты ослепительно улыбалась, я и сейчас ослеплен твоей улыбкой, но тебя нет рядом, и некому показывать мне, куда идти…

Когда самая набожная из твоих сестер заявила, что вот теперь-то ты счастлива – рядом с Господом, в свете Божественной радости, я ответил, что она ошибается, что ты была счастлива с нами. Господь либо сам лопухнулся, либо уехал на выходные, а его заместитель пометил в списке не то имя.

Я вырос на этом острове. Здесь было две школы: дьявольская и доброго Боженьки, светская и католическая. Я учился в обеих. Потом – в Лорьянском лицее, потом на медицинском в Ренне. Пахал как ненормальный, получил место интерна в столичной клинике и успешно прошел интернатуру. Мы поженились. Я – в отличие от послушных мужей твоих сестер – отказался жить у вашего папеньки, он обиделся и с тех пор был со мной холоден. Родились наши дети, сначала Сириан, потом Сара. Я закабалился, взял кредит на двадцать лет и купил в Париже квартиру поблизости от вокзала, с которого уходят поезда в Бретань, но при этом решил работать в государственной клинике, а не в частной, где получал бы в сто раз больше. Груа терпеливо дожидался нас от каникул до каникул, а потом мы вернулись, чтобы жить здесь круглый год вместе с целой компанией таких же молодых и веселых пенсионеров, как я сам. И жизнь стала праздником, мы чувствовали себя свободными и легкомысленными. Пока ты, любовь моя, не сделала прошлой весной то, что сделала. Тебе было пятьдесят шесть, я ни о чем подобном даже и подумать не мог.

Сириан с семьей живет в Везине [17] , Сара – в Париже, в квартале Маре. Оба они преуспели в том, что делают, оба сочли за лучшее не вмешиваться даже тогда, когда ты в конце июня потребовала, чтобы тебя перевезли в дом престарелых, и мне пришлось выполнить это твое требование, как ни тяжело было на душе. Я никому не сказал причины, я не имел права ее обнародовать, как нельзя обнародовать врачебную тайну. В любом случае это никого не касалось, кроме нас с тобой, и тебе бы не хотелось, чтобы они знали. Наши друзья ничего не поняли. Наших детей смутило то, что мать перебралась в такое заведение, но ни сын, ни дочка не спросили, а не надо ли чем помочь. Правда, Сириан, весь в делах, предложил заплатить кому-нибудь, кто обеспечит тебе надлежащий уход дома, а вот Саре было вообще не до того: она налегала на выпивку и выбор очередного жениха на один вечер. Они навестили тебя в интернате несколько раз, но ты заслуживала большего, чем их дежурный поцелуй. Потом они приехали – слишком поздно. Шарлотту ты не видела больше года.

17

Городок в пятнадцати километрах от Парижа.