Между небом и землей
Шрифт:
Почти тут же приходит Майрон, с ходу заводит о работе, но я буркаю:
– Погоди минуточку. Помолчи.
– В чем дело?
– Так, есть кое-что. Объясняю. Видишь того типа в коричневом костюме? Джимми Берне. Десять лет назад я имел честь называть его «товарищ Джим».
– Ну и?
– Я поздоровался, а он сделал вид, что меня нет на свете.
– И плюнь.
– Но разве это естественно? Я же был его близким другом!
– Ну и?
– Хватит нукать! – Меня уже понесло.
– Просто мне интересно, неужели ты хочешь, чтоб он распростер тебе объятья?
– Ничего ты не понимаешь. Плевать я на него хотел.
– Тогда я ничего не понимаю. Должен признаться –
– Нет. Ты послушай. Он не имеет права смотреть сквозь меня. Вечно со мной такое. Тебе не понять, ты всегда держался в стороне от политики. Но я-то знаю, что почем, и я сейчас встану, подойду и поздороваюсь, а уж он – как хочет.
– Не идиотничай. Зачем нарываться на неприятности? – говорит Майрон.
– Хочу и буду нарываться. Знает он меня или нет? Прекрасно знает. – Злость моя растет с каждой секундой. – Удивляюсь, как до тебя-то не доходит.
– Я пришел поговорить с тобой насчет работы, а не смотреть на твои припадки.
– А-а, припадки! Думаешь, мне очень нужен этот Джим? Тут принцип. Ты, кажется, не улавливаешь. Только потому, что я уже не являюсь членом их этой партии, ему и подобным кретинам велено меня не замечать. Ты понимаешь, чем это пахнет?
– Нет, – сказал Майрон беспечно.
– Хорошо, объясняю. Я имею право на то, чтоб со мной разговаривали. Это элементарно. Вот и все. Я настаиваю.
– Ох, Джозеф, – сказал Майрон.
– Нет, ты послушай. Запрети человеку разговаривать с другим человеком, запрети ему с кем-то общаться, и ты запретишь ему думать, потому что, как тебе подтвердит не один писатель, мысль – это средство общения. Но его партия хочет, чтобы он не думал, а подчинялся дисциплине. Ясно? Потому что, видите ли, это революционная партия. Вот что меня бесит. Когда кто-то подчиняется такому приказу, он сам уничтожает свободу и прокладывает путь тирании.
– Ладно тебе. Нашел из-за чего кипятиться.
– Тут еще в сто раз больше надо кипятиться, – говорю я. – Это очень важно. Майрон на это:
– Но ты ведь давным-давно с ними порвал, верно? Неужели же только сейчас до тебя дошло?
– Я ничего не забыл, вот в чем дело. Пойми, я их совсем не за тех принимал. Я ведь прекрасно помню, я думал – они искренне верят в эту свою лабуду, святое служение человечеству и тэ пэ. Святое служение! Ко времени разрыва я уже допер, что любая больничная нянечка, когда утку выносит, больше делает для человечества, чем все члены их организации, вместе взятые. Странно, ведь в свое время я бы ужаснулся, услышав такое. Ах! Реформизм?
– Да, я что-то такое слыхал, – поддакнул Майрон.
– Естественно. Реформизм! Это жупел! Через месяц примерно после того, как наши пути разошлись, я сел и написал покаянное письмо Джейн Аддамс (Джейн Аддамс (1860-1935) – известная благотворительница, деятель американского рабочего движения.). Она еще была жива.
– Н-да? – смотрит с сомнением.
– Только не отправил. Может, зря. Ты, кажется, мне не веришь?
– С чего ты взял?
– Я разочаровался в возможности переделать мир до основанья а-ля Карл Маркс и решил, что до поры до времени не помешает залечить кой-какие раны. Потом и это, конечно, прошло…
– Прошло? – спрашивает Майрон.
– Господи! А то ты не знаешь, Майк, – рявкаю я во весь голос. Тип, который с Бернсом, поворачивается, но тот продолжает делать вид, что меня не узнает.
– Ладно, – говорю я. – Не смотри в ту сторону. Так. Этот малый сумасшедший, Майрон. Он давно не в себе. Все изменилось, он безнадежно отстал, а думает, что ничего не произошло. Продолжает носить эту пролетарскую челку на благородном челе и мечтает стать американским
– Хватит тебе, Джозеф. Ради бога. Что с тобой? Все смотрят. Берне щурится на меня и продолжает разговор с типом, который тем не менее снова зыркает в мою сторону.
– Э, тебе не понять! Берне не желает замечать мою особу. Я не в силах привлечь его внимание. Меня нет. Был и сплыл. Вот так. – Я щелкнул пальцами. – Я – презренный мелкобуржуазный ренегат. Что может быть ужасней? Идиот! Эй, наркоман! – ору я.
– Ты что, спятил? Пошли. – Майрон оттолкнул столик. – Я тебя уведу отсюда, а то в драку полезешь. Ты же сейчас полезешь в драку. Где твой плащ? Этот? Нет, ты рехнулся! Вернись!
Но я уже вне его сферы досягаемости. Стою прямо против Бернса.
– Я с тобой поздоровался, ты что, не заметил? Он не отвечает.
– Ты что, меня не знаешь? А я, кажется, тебя знаю очень даже хорошо. Отвечай: ты знаешь, кто я?
– Знаю, – говорит Берне тихо.
– Именно это я и хотел услышать, – говорю я. – Просто надо было выяснить. Иду-иду, Майрон. – Я высвободил от его руки свое плечо, и мы вышагнули наружу.
Я понимал, что произвел на Майрона скверное впечатление, но не собирался изворачиваться и оправдываться и ограничился краткой фразой, что, мол, последнее время я в жутком состоянии. Да и то когда мы, уже в другом ресторане, приступили к жаркому. Я вдруг успокоился. Не понимал и сейчас, между прочим, не понимаю, что на меня нашло. Сказалось, наверно, жуткое напряжение. Но как объяснить это Майрону, не вдаваясь в долгий и нудный анализ своего состояния и его истоков? Ему бы стало противно, а я бы не удержался и распустил нюни.
Поговорили о работе. Он пообещал порекомендовать меня начальству. Он надеялся (по телефону это как-то определенней звучало), что дело выгорит. Майрон любит меня, любит, я же знаю. Но ему тяжелым трудом досталась эта должность, а он реалист и, естественно, скоренько сделал вывод, что не может взять на себя такую ответственность. Мало ли что я выкину, вой подниму из-за «принципов» или еще каким-то вывертом его подведу. Нет, после того, что сейчас было, я не могу его осуждать.
Ладно, сколько можно казниться? Сцену закатывать явно не стоило, кто спорит, хотя не возмущаться Бернсом тоже нельзя. Приплетать письмо Джейн Аддамс явно не стоило. И что меня дернуло? Чем-то хотелось козырнуть, но неужели нельзя играть потоньше? Из элементарной честности я хотел было признаться. Но если бы я сказал Майрону это и больше ничего (а больше я говорить не собирался), он бы совсем запутался и вообще на меня плюнул. Лучше промолчать. Так что я на прощанье сказал: