Между прошлым и будущим
Шрифт:
– Вот так будет лучше, – сказал он, скидывая пиджак и набрасывая его мне на плечи. Поток воздуха из кондиционера пронзала влага, словно холодный нож, отчего по коже побежали мурашки, но я была уверена, что пиджак меня не согреет.
Я куталась в пиджак своего начальника, и меня переполняло чувство благодарности, все еще смешанное с крайним смущением.
– Я вам очень признательна, – сказала я, когда он завел мотор и выехал на пустынную улицу. Украдкой бросая на босса взгляды, я в неверном свете мелькающих уличных фонарей обратила внимание
– А я вас никогда раньше у Пита не видела, – сказала я, пытаясь разрушить неловкое молчание.
Он ответил не сразу.
– А я здесь никогда и не был. Просто пришлось выполнить просьбу одного из членов семьи и встретиться кое с кем в баре. – Я почувствовала на себе его внимательный взгляд. – Признаюсь, был весьма удивлен, встретив вас там.
– Я иногда прихожу туда играть на пианино. Пит платит мне наличными пятьдесят долларов в час плюс чаевые.
Мне хотелось шлепнуть себя по губам за то, что наговорила лишнего, напоминая боссу об унизительной сцене, невольным свидетелем которой он стал.
Мистер Бофейн некоторое время молчал.
– Я и не знал, что вы играете на фортепьяно, Элеонор. Должен сказать, вы замечательная пианистка.
Я уставилась на него, разглядывая четкий профиль, вырисовывавшийся на фоне бокового окна. Несмотря на то что я работала в его компании уже более двух лет и он подписывал мои чеки, я не ожидала, что он что-то знает обо мне, кроме имени и того, что я всегда соглашалась на работу во внеурочное время. И что на моих руках больная сестра и я иногда опаздываю или ухожу раньше, но всегда наверстываю потерянное время. Поэтому его неожиданный интерес к моей персоне весьма меня удивил.
Я посмотрела на свои пальцы, все еще сжимающие сумочку.
– Отец научил меня еще в детстве. Он хотел, чтобы я поступила в Джульярдскую школу искусств.
Я и сама не понимала, зачем я говорю ему это. Казалось, что темнота каким-то таинственным образом превратила салон машины в исповедальню.
Он ничего не сказал на это. Может быть, тоже знал, что такое детские мечты и как легко они исчезают под наплывом суровой реальности взрослой жизни, накрывающей нас, словно приливная волна, и утаскивающей все, что нам дорого, назад в море.
– Знаете, никогда не поздно начать. Я имею в виду, стать тем, кем вам всегда хотелось быть. Моя дочка все время об этом твердит.
На его щеках наметились складки, как будто он пытался улыбнуться. Я не была знакома с его дочерью и даже никогда не видела ее, но Люси сообщила мне, что несколько лет назад девочка сильно болела и жила с мистером Бофейном, а не с матерью, а мне и в голову не приходило задавать лишние вопросы по поводу личной жизни начальника.
– А как ваш отец относится ко всему этому сейчас? – неожиданно спросил он.
Его вопрос застал меня врасплох.
– Он погиб. Утонул, когда мне было четырнадцать
Я отвернулась, потому что в глазах защипало, как в тот день, когда я, сидя на пирсе, чувствовала брызги соленой воды на лице, и ожидание было бесконечным. Я не уходила, даже когда шторм настолько усилился, что находиться там стало опасно, и полицейскому пришлось отнести меня в свою машину.
– После этого я перестала играть. А потом мама продала пианино…
Я больше не могла говорить, потому что воспоминания оказались вдруг слишком живыми и болезненными даже в скрытой бархатными занавесями воображаемой исповедальне, темнота которой обеспечивает вам анонимность.
– Извините меня, – сказал он, подъезжая к светофору и намереваясь свернуть налево. Я заметила, что голос его звучал приглушенно, словно ему было хорошо знакомо бремя страданий, когда бегущие годы, будто невидимые нити, закручиваются в плотный клубок и уже невозможно понять, где их начало.
– Это было так давно, – тихо произнесла я.
От его пиджака исходил стойкий запах туалетной воды, странным образом давая ощущение надежности. Между нашими сиденьями я заметила клетчатую ленту для волос и вспомнила, что он что-то сказал о своей дочери.
– А как зовут вашу дочку?
Его резкие черты смягчились, и в полумраке салона машины он вдруг показался мне гораздо моложе, чем я до сих пор себе представляла. Только теперь, общаясь с ним в неформальной обстановке и имея возможность присмотреться, я поняла, насколько он красив.
На его губах вновь появилась легкая улыбка, которая была мне уже знакома по сегодняшнему вечеру. Странно, что раньше я не замечала, как удивительно он умеет улыбаться.
– Ее мать дала ей имя Женевьева, но я обычно называю ее Горошинка.
У меня вырвался невольный смешок, о чем я тут же пожалела. Это было так трогательно – серьезный деловой человек в строгом черном костюме называет дочку таким милым прозвищем. Как же мало, оказывается, я знала о нем.
– Что тут смешного? – Он, казалось, был задет моей несдержанностью.
Бофейн подвел машину к обочине у моего дома, и я с удивлением отметила, что где-то в глубине души испытываю разочарование от скорого расставания.
– А мой отец называл меня Элли. Только он один называл меня так. Все остальные зовут меня полным именем – Элеонор.
– Вот как? – сказал он, и мне показалось, что он все понял.
Он протянул руку, чтобы открыть дверцу со своей стороны, но я поспешила его остановить.
– Это вовсе не обязательно. Отсюда я и сама прекрасно дойду.
Мне показалось, что он хотел возразить, поэтому быстро открыла дверцу и вышла в удушливый ночной воздух. Как ни странно, мысли мои полностью прояснились. Я наклонилась к открытому окну машины.
– Благодарю вас, мистер Бофейн. Поверьте, я очень признательна вам за то, что вы меня подвезли, хотя это было вовсе не обязательно. Вам ведь теперь предстоит такой долгий путь до Чарльстона.