Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
Шрифт:
Чем безжалостней вели себя захватчики, тем жарче разгоралась настоящая народная война, прежде всего со стороны государствообразующего народа русских, первенство которого было окончательно закреплено в гимне 1943 года. «Коварство» вездесущего врага, в свою очередь, оправдывало со стороны оккупантов любые варварские санкции — как это было в антипартизанской войне с «вольными стрелками» в Бельгии и Франции в 1871 и 1914 гг., но только в несравненно более широких масштабах. Пропагандистский образ «недочеловеков» усиливал спонтанную жажду мести у солдат. В остальном хватало чувства культурного превосходства, которое само собой возникало при взгляде на бедность и отсталость, усиленное аргументами и поводами, связанными с предшествовавшими сталинскими опустошениями, в значительной степени лишившими легендарную крестьянскую Россию ее традиционного облика и сделавшими ее уже в новом смысле «бескультурной».
Но в конечном счете сама логика
204
«Страх смерти преодолевается властью убивать» (Sofsky W. Paradies der Grausamkeit // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 1999. 2. Februar). «Кто множит мгновения выживания, обретает чувство неуязвимости» (Canetti E. Masse und Macht. Zurich, 1988. S. 261 f). [Перевод М.Харитонова: «…кто множит эпизоды своего превосходства над убитыми, тот может достичь чувства неуязвимости» (Канетти Э. Человек нашего столетия. М., 1990. С. 420). — Прим. пер.}
В заостренной форме можно сказать, что эту захватническую и поработительную войну на востоке можно было вести только преступными средствами. Но не выиграть. Артур Кёстлер в 1944 г. высказал здравую мысль, что с учетом человеческого и материального потенциала Советского Союза и природных условий территории и климата «с самого начала не существовало никаких оснований для победы немцев над русскими», да еще в войне на несколько фронтов, которую рейх вел против западных держав. По поводу такого расклада в мировой войне Кёстлер с той же трезвостью писал: «Даже если бы не существовало всех политических “измов”, расстановка противоборствующих держав осталась бы такой же»{1196}.
Мир Гитлера
В идеологической картине мира и в исторических амбициях Гитлера и его руководящей гвардии присутствовали, пожалуй, лишь две точки отсчета: во-первых, убеждение, что существование наличного населения немцев как ядра белой арийско-германской расы может быть обеспечено лишь борьбой за «более крупный рейх» и завоеванием новых «жизненных пространств» на территории евразийского континента; во-вторых, параноидальное представление, что для воспитания подлинного народа господ со здоровой, евгенически очищенной массой населения и духом, закаленным в боях, необходимо «полное удаление евреев»{1197} (в какой бы то ни было форме) как абсолютно враждебной, разлагающей противной стороны/ Вопрос о том, как это реализовать, оставался открытым, и его решение было отдано на волю истории, «судьбы», политической сноровки и военной удачи.
Многократная радикализация этих целей и амбиций подчинялась логике усиления, в рамках которой каждый дипломатический и военный триумф, достигнутый с помощью захвата противника врасплох, только подготавливал путь к неизбежному перенапряжению всех сил и к безмерному размыванию всех целей. Согласно этому закону, если уж начали, нужно идти все дальше и только вперед. И на каждый ответный удар можно отвечать только дальнейшей эскалацией тотальности использовавшихся средств насилия. Истребление и порабощение, проводившиеся в колоссальных масштабах, изначально были задуманы в этом проекте и при первых признаках краха начали приобретать все более чудовищный размах. В той мере, в какой весь проект следовал рациональному плану, это был план войны устрашения, в которой необходимо было дробить материально превосходящих противников и их хрупкие военные коалиции и загонять их в ситуации моральной катастрофы, — так поступили в начале лета 1940 г. с «заклятым врагом» Францией. В отношении собственных граждан и союзников проводилась политика втягивания в коллективное преступление через сознательное
Поэтому нет ничего удивительного в том, что Гитлер безумно разочаровался в своем предопределенном судьбой «народе господ», который «в борьбе показал себя более слабым» и оказался уже неспособен вести отечественную войну, как русские на своей земле {1198} . [205] Хотя поражение зимой 1945 г., в отличие от поражения летом 1918 г., не носило черты «военной забастовки» и приходилось биться до горького конца, но катастрофа была неминуемой. Самая тотальная из всех войн окончилась самым тотальным из всех поражений. Пусть национал-социализм продолжал заражать умы и сердца своих субъектов (и делает это вплоть до сегодняшнего дня), но как общественный и имперский проект он выжить не мог. Вот почему 1945-й год обозначил окончательную историческую цезуру, в том числе и в отношении немцев к «Востоку» и к России.
205
Точность записи, которую Шпеер сделал через десять дней после своего разговора с Гитлером 18 марта, сомнительна (особенно это относится к фразе Гитлера: «Будущее принадлежит восточному народу, оказавшемуся сильнее» — «Dem st"arkeren Ostvolk geh"ort ausschliesslich die Zukunft»), но верность передачи в ней общей сути не вызывает сомнений. См.: Kershaw I. Hitler, 1936–1945. S. 1013, 1280 (Anm. 159).
3. «Российский комплекс» у немцев
Вскоре после 1945 г. на «пейзаж после битвы» были наложены схемы нового раздела мира на «Восток» и «Запад», которые возникли уже после 1917 г., но в игре держав до какого-то времени так и не стали определяющими. Сформировавшиеся теперь в ходе новых «холодных», «горячих» и гражданских войн антагонистические «блоки» и «системы» и приписанные им «измы» — капитализм и фашизм, коммунизм и тоталитаризм — действовали более четырех десятилетий как мощный инструмент сглаживания и переделки всех прежних исторических воспоминаний.
Каким бы болезненным ни был этот раскол Европы и мира, он способствовал амнезии, потере памяти у побежденных немцев в обоих разделенных государствах. Эпические потоки беженцев во время отступлений немецких войск в 1944–1945 гг., продолжавшиеся вплоть до постройки берлинской стены в 1961 г. в форме исхода миллионов немцев на запад, совершали, если отвлечься от всех изгнаний, изнасилований, лишений собственности и репрессий, еще и инстинктивное бегство от последствий национал-социалистической политики порабощения и истребления на востоке Европы. Эта великая миграция означала не только прекращение, в физическом и психологическом смыслах, развивавшейся на протяжении столетий интеграции немцев в историю этих стран, которые, в свою очередь, были по-новому нарезаны и этнически разделены. Она являлась одновременно и культурной самоампутацией немцев, списанием морального кредита, сбрасыванием исторического балласта, бегством из собственной истории.
Но и внутригерманское расчленение на Восточную и Западную Германию становилось, чем дальше, тем больше, психическим расколом, разделением способов, какими «восточные немцы» и «западные немцы» присоединялись к победителям и представляемым ими ценностным и жизненным структурам, чтобы обрести новую почву под ногами. В глазах большинства жителей ФРГ — самое позднее после строительства берлинской стены — ГДР все больше отдалялась, населенная «земляками», едва ли менее чуждыми, а иногда даже более чуждыми для них, чем прочие жители «Восточного блока», включая «советских людей», которые под этой оболочкой все еще оставались «русскими». Но это было уже далеким прошлым.
Раздел Европы и внутригерманский раскол сочетались с третьей ментально-исторической линией разлома, связанной с обострявшимся конфликтом между военными и послевоенными поколениями. Хотя молодые бунтари 1968 г. еще раз воспользовались базовым багажом революционных теорий и традиций воображаемого пролетарского «Востока», противопоставлявшегося капиталистическому «Западу», они все дальше отходили от реально существовавшего социализма за берлинской стеной — даже когда, будучи приверженцами снова разрешенной в ФРГ компартии Германии, в идеологическом плане ссылались на нее, и уж подавно когда они идеологически позиционировали себя как троцкисты, анархо-синдикалисты, сторонники Кастро или Мао на еще более Дальнем Востоке или в неопределенном «третьем мире». И меньше всего они понимали, что при этом движутся в колее более старых, почти уже не существующих немецких традиций.