Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

Кёнен Герд

Это славянофильство имело, в свою очередь, источником самовозвеличивание немецкого философского идеализма (от Гердера, Гегеля и Фихте до Шеллинга), который нашел весьма значительный отклик в молодой русской интеллигенции того века. Герцен и Бакунин в своей молодости также пребывали полностью в плену немецкой философии и литературы. Тем в большей степени их идеология «славянского» превосходства должна была теперь померяться силами с немцами. В постоянной антитезе к нарождавшемуся марксизму они видели теперь в «пангерманизме» смертельного врага всех движений социальной эмансипации, а за фигурой канцлера Бисмарка — уже его «конкурента и завистника», Карла Маркса, а также «вождей социал-демократической партии Германии»^{1222}.

Становившиеся

все более ядовитыми споры свидетельствовали еще и об интимной доверительности и потому порождали парадоксальные скачки. Если «научный социализм» Маркса и Энгельса исходил исключительно из ощущения, что немцы породили «самое теоретически обоснованное», а потому самое передовое рабочее движение, то начиная с 1860-х гг. и окончательно — после подавления Парижской коммуны в 1871 г. их ожидания мировой революции все в большей степени связывались с Россией. Совершенно преувеличенная роль, приписываемая ими царской России как господствующей державе и защитнице всех реакционных стран Европы, должна была (в доказательстве от противного) возвысить все ферменты политического, социального и даже революционного развития в восточной империи до высшего исторического значения. Таким образом, из их русофобских чувств против их воли постепенно возникала известная склонность.

Маркс все глубже погружался в чтение произведений романтико-консервативного германофила барона Гакстгаузена, который в 1840-х гг. предпринял попытку эмпирически доказать утверждение славянофилов о продолжающемся существовании «демократически-органической общины» в России как противоположности «атомистически-демократическому обществу» Западной Европы^{1223}. Для своей работы по опровержению ключевого тезиса славянофилов, согласно которому русские являются самым «общественным» народом в настоящее время, Маркс даже начал на склоне лет учить русский язык. В томе его главного труда «Капитал» о категории «земельной ренты» эта тема должна была рассматриваться на примере России, подобно тому как на примере Англии он продемонстрировал развитие промышленного капитализма. После смерти своего соратника Энгельс с неудовольствием констатировал, что, если бы Маркс оставил в покое «россику», он, по крайней мере, завершил бы первые три тома «Капитала»^{1224}.

Это подводит к последней и самой важной главе длительных германо-российских отношений и взаимопереплетений: главе о проникновении и усвоении «марксизма» в России. Как отмечал при жизни с некоторым раздражением Маркс, его «Капитал» был впервые переведен на иностранный язык в России, за несколько лет до выхода в свет французского и английского переводов. Именно в России его философия истории и социальный анализ превратились в «учение», еще до того, как в Германии заговорили о «марксизме» в строгом смысле слова. Обоим отцам-основателям «научного социализма» очень скоро стало ясно, что буквалистская догматика молодых российских «марксистов» в действительности была освоением учения Маркса в собственных целях — либо для того, чтобы сконструировать последовательность ступеней общественного развития и обосновать реформистскую практику, либо, наоборот, чтобы легитимировать практику радикального революционного волюнтаризма и деспотизма. Так или иначе, но в этом таилась опасность всемирно-исторической конкуренции.

Ибо если именно в Германии, где капиталистической способ производства и «половинчатая политическая свобода» имели «значительно более запоздалое происхождение», чем в Англии или Франции, все же стала возможной «наиболее развитая или самая сознательная рабочая партия в мире», что в 1884 г. отмечала Вера Засулич, то и подавно этого можно было ожидать от становящейся российской социал-демократии^{1225}. То есть последние будут первыми. И Ленин открыто провозгласил в 1905 г.: «История поставила теперь перед нами ближайшую задачу, которая является наиболее революционной из всех ближайших задач пролетариата какой бы то ни было

другой страны. Осуществление этой задачи, разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также… и азиатской реакции сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата»^{1226}.

Исходя из идеи предстоящего translatio revolutionis [212] (Г. А. Винклер) Ленин мог без опасений внести в свои расчеты обновленную Энгельсом в 1890-е гг. концепцию «войны с российским царизмом не на жизнь, а на смерть», как он это и сделал в 1914 г. Фиксации на немецком марксизме были ведь не чисто доктринерского или конъюнктурного характера, но включали в свои расчеты Германию как дарованный самой историей инертной России дополнительный «комплекс» теории, организации и техники, с чьей помощью российский пролетариат только и смог бы выполнить свою роль исторического авангарда ^{1227} . Как сказал Ленин в 1919 г., обеим странам и обоим народам, как «двум цыплятам» под одной скорлупой мирового империализма, суждено разбить эту скорлупу и на оси Москва — Берлин понести факел социалистической революции на запад и на восток.

212

Переноса революции (лат.). — Прим. пер.

Разрыв на духовной карте XX века

Если нарисованный в этой книге образ взаимоотношений Германии и России получается более светлым и дружественным, чем другой, прочно укоренившийся образ, в котором доминируют мрачные элементы страха, ненависти и презрения, то это связано с историей возникновения книги в рамках основанного Львом Копелевым в 1983 г. монументального проекта «Западно-восточных отражений».

Действительно, первичной целью Копелева была реконструкция всей гущи и полноты обоюдных культурных отношений со всеми их продуктивными напряжениями и взаимными заимствованиями. Выросший в Киеве Копелев сохранял ощущение того исчезнувшего «вчерашнего мира» до 1914 г., где немецкий язык был lingua franca центральноевропейского культурного мира, широким радиусом простиравшегося от Амстердама и Страсбурга через Триест, Вену, Будапешт, Прагу, Львов и Киев до Петербурга и Москвы, — и играл среди еврейской городской буржуазии и интеллигенции, выходцем из которой он сам был, значительную, а во многих отношениях определяющую роль.

Этот мир все еще ощущался в «годы учения коммуниста» (1920-е — начало 1930-х гг.), слившись теперь с фантастическими прожектами мировой социалистической революции в союзе с Германией, по большей части уже заменившими реальные отношения. И это старое культурное родство еще осознавалось им весной 1945 г., когда он в качестве боевого офицера-пропагандиста Красной армии впервые ступил в Восточной Пруссии на немецкую землю и понял, что идеальная связь, которая сохранялась в антифашистской агитации по меньшей мере как вера в «другую Германию», безвозвратно разорвана, а его боевыми друзьями овладела зоологическая ненависть к немцам.

Можно назвать историческим моментом большой выразительной силы тот миг, когда с плеч германиста Льва Копелева сорвали погоны советского майора за «сочувствие к врагу», хотя его действия против мародеров и насильников были направлены как раз на поддержание собственной боевой морали и чести^{1228}. Его арест и заключение в лагере, где он встретил осужденного за похожее «преступление» русского националиста капитана Александра Солженицына, знаменует необратимый разрыв на духовной карте XX в. Одним из движущих жизненных мотивов Копелева, ставшим после насильственного лишения советского гражданства стимулом для его последнего большого рабочего проекта, было стремление залечить этот разрыв или, по крайней мере, более или менее залатать его.