Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

Кёнен Герд

Цитаты подобного рода из разных изданий — и всех политических лагерей весны 1919 г. — можно по желанию умножить. Разумеется, эти заявления и угрозы «в действительности не имели под собой реальной почвы» (по словам Луи Дюпё)^{762}. Когда в апреле 1919 г. Баварская советская республика в самом деле последовала венгерскому примеру, заседавшие в Веймаре партии большинства быстро пришли к единодушному решению, что этому эксперименту следует немедленно положить конец с помощью вооруженной имперской исполнительной власти. Тем не менее вышеприведенные цитаты позволяют судить о настроениях и о политических ценностях того времени, когда феномен большевизма — позитивно или негативно — неизменно рассматривался в свете ожидавшегося утверждения парижского мирного диктата.

Ревизионизм как генеральная линия

В категорическом

неприятии «Версаля» и в желании скорейшей его ревизии объединились как противники, так и сторонники согласия с условиями мирного договора. Так, Грёнер в Генеральном штабе вербовал сторонников для принятия условий с формулировками, которые звучали уже открыто по-реваншистски: «Если хотят бороться за мировое господство, нужно к этому подходить предусмотрительно, на основе тщательной предварительной подготовки, с решительной настойчивостью… Но для этого необходимо, чтобы почва, на которой стоят, оставалась непоколебимой как внутри, так и вовне»^{763}. Поскольку и в демобилизованной армии, и среди населения не наблюдалось «и следов вооруженного протеста», нужно, считал Грёнер, выиграть время^{764}. Этот расчет на «передышку» в точности соответствовал расчету Ленина в отношении Брестского диктата, в осуществлении которого на Украине в 1918 г. генерал Грёнер принимал участие в качестве командующего.

Однако Грёнеру с трудом удавалось предотвращать мятеж размещенных на востоке войск и добровольческих корпусов. Группа офицеров, во главе с полковником Райнхардтом, участвовавшим в январе в кровавом подавлении восстания «Спартака», теперь планировала отвергнуть мирный договор, сохранить как можно больше оружия на востоке и в случае угрозы вторжения союзнических войск развязать со стороны Восточной Пруссии освободительную войну, которая при необходимости могла бы привести к созданию сепаратного «восточного государства» как бастиона национально-революционного обновления и объединения рейха.

Этот проект возник как отклик на первые пограничные бои с польскими войсками и партизанами, а также на кровопролитные столкновения между немецкими добровольческими корпусами, Красной гвардией и национально-освободительными силами в Прибалтике, а это означало борьбу на нескольких фронтах. На короткое время еще раз вынырнул призрак крупной антибольшевистской акции спасения, которая была привязана к операции русско-германского полковника Бермондта и планам генерала фон дер Гольца, командующего немецкими экспедиционными войсками в Финляндии, по взятию Петрограда с целью обеспечить базу в восстановленной «белой» России. Но после того, как и эта отчаянная акция бескровно и беззвучно провалилась, в твердом ядре «балтийцев», бойцов антибольшевистских добровольческих корпусов и националистически настроенных военных возникла следующая идея: новопрусское «восточное государство» в крайнем случае должно обеспечить прикрытие с тыла со стороны Советской России. Однако предварительно следовало захватить власть в Берлине.

В середине декабря 1919 г. барон фон Райбниц с разрешения властей перевез Карла Радека из его переделанной в «салон» моабитской тюремной камеры в собственную квартиру. (Барон, согласно более позднему замечанию Радека, был одним из «первых людей», получивших название «национал-большевиков».) Вскоре Райбниц за завтраком представил Радеку нового гостя — полковника Макса Бауэра, близкого сотрудника Людендорфа в прежнем Генеральном штабе, где он, помимо прочего, отличился как организатор гнусной «переписи евреев» в 1916 г. и автор «легенды об ударе в спину» в 1918 г.^{765} Теперь он прибыл как один из вожаков «Национального объединения» — конспиративной организации, в которую входили представители военных и союзов обороны и члены которой не были готовы смириться с существованием Веймарской республики и мирным диктатом Версальского договора. Радек будто бы прямо заявил ему, что «они подготавливают государственный переворот». Бауэр спокойно возразил, пояснив: «Надо дождаться, пока рабочие разочаруются в буржуазной демократии и придут к убеждению, что “диктатура труда” в Германии возможна только при договоренности рабочих с офицерами. Он дал мне понять, что на этой основе возможно сотрудничество офицеров с Коммунистической партией и Советской Россией»^{766}.

В действительности визиты Бауэра за завтраком относились уже к кануну «путча Каппа» (правильнее будет говорить: путча Людендорфа — Лютвица^{767}), который начался через несколько недель с территории Восточной Пруссии. Если Радек был в курсе этих приготовлений, то именно благодаря хозяину дома, «национал-большевику» фон Райбницу, или своему старому конфиденту Карлу Моору, который задействовал родственные связи в высших армейских кругах. Согласно «Докладу геноссе Томаса» (т. е. Я куба Райха), Ленин послал Карла Моора в августе 1919 г. как раз с этой миссией, а именно для завязывания контактов с армейскими фрондерами против мирного диктата Версальского договора^{768}. Во всяком случае, Радек в

своих воспоминаниях, вышедших в 1926 г., приписал полковнику Бауэру чрезмерную дальновидность: «Они [офицеры-путчисты. — Г. К.] понимали, что мы непобедимы и являемся союзниками Германии в борьбе против Антанты»^{769}.

Советский ревизионизм

Это утверждение, поставленное в настоящем времени, проливает свет на размах большевистской политики в Германии и по отношению к Германии. Соответственно складывалась следующая мизансцена: здесь — Карл Радек в качестве арестованного государственного преступника, который едва избежал физической ликвидации или по меньшей мере обвинения в «пособничестве мятежу», а там — ведущие лица государства, экономики, армии и журналистики, которые вскоре после этого зачастили в его моабитский «салон», — Вальтер Ратенау и Феликс Дейч из «АЭГ»; Максимилиан Харден в качестве издателя еженедельника «Цукунфт» и Фридрих Штампфер как главный редактор газеты «Форвертс»; бывший министр иностранных дел адмирал фон Хинце, а также разыскиваемые Антантой лидеры правительства младотурков (Энвер-паша и Таалат-паша), планировавшие восстание магометанского Востока в союзе с Россией. А наряду с этим «целые группы немецких товарищей», представителей различных партийных крыльев (КПГ, НСДПГ, СДПГ), упомянутый выше Якуб (Джеймс) Райх, он же «геноссе Томас», снабженный фальшивыми документами и вот-вот собиравшийся организовать в Берлине конспиративное «Западноевропейское бюро» недавно основанного Коминтерна^{770}. Да и Альфонс Паке, интенсивно включившийся в деятельность по освобождению Радека и, как и прежде, ожидавший, когда его вызовут в Министерство иностранных дел, в октябре 1919 г. навестил своего бывшего стокгольмского и московского агента^{771}.

Подобный опыт позволил большевикам продолжать свою наступательную и многоколейную антигерманскую политику последних недель мировой войны и сделать ставку на будущий германский ревизионизм или реваншизм (разумеется, в контексте своих собственных планов удержания власти). Однако при этом они исходили из весьма сомнительной картины мира. Гражданская война в России неизменно интерпретировалась ими как антибольшевистский «крестовый поход Антанты». А Польша Пилсудского, с которой летом 1919 г. начались первые бои, а в 1920 г. дело дошло до большой войны, считалась просто инструментом империализма, точно так же, как основанные незадолго до этого «буржуазные» национальные государства в Прибалтике, Финляндии или на Кавказе.

Естественно, при описываемой таким образом ситуации в мире было крайне важно, чтобы разбитый рейх не сделался еще одним, возможно, решающим инструментом в руках Антанты. С точки зрения Москвы, главными агентами западных держав-победительниц считались прежде всего социал-демократы большинства в рейхстаге и католическая партия «Центр». Принятое осенью 1919 г. правительством рейха прагматическое решение не участвовать в блокаде Советской России и одновременно не возобновлять с ней отношения явилось типичным свидетельством оппортунизма коалиционного правительства Веймарской республики.

Зато Московское государство, восстановленное большевиками, выступило теперь на мировую арену как ведущая ревизионистская держава, протестующая против мирового порядка, навязанного Версальским договором. На II Всемирном конгрессе Коминтерна летом 1920 г. Ленин развернул панораму глобального «решительного сражения» между ничтожным меньшинством мировых эксплуататоров, капиталистов западных стран-победительниц и блоком угнетенных, включающим не только международный пролетариат и эксплуатируемые народы колоний, но и массу граждан в странах, «которые побеждены и брошены в положение колоний». Сюда явно относились в первую очередь побежденная Германия и ее союзники ^{772} . Таким образом, Коминтерн становился уже не только боевой организацией рабочих всех стран, но и боевой организацией всех ограбленных и угнетаемых «Версальской системой» народов. И если языками общения женевского «союза народов» на первых порах были английский и французский, то языками общения «Третьего Интернационала» — русский и немецкий, а Берлин наряду с Москвой выдвигался в качестве второй столицы Коминтерна [139] .

139

Не только большая часть внутренней корреспонденции Коминтерна осуществлялась первоначально на немецком языке. Ее руководящие кадры (Зиновьев и даже Ленин или Троцкий) зачастую читали свои доклады по-немецки. Карл Рецлав вспоминает о последнем выступлении в ноябре 1922 г.: «Свою речь Ленин прочитал на немецком языке. Радек сидел рядом с ним и подсказывал слова, когда он порой затруднялся с подбором подходящего выражения» (Retzlaw К. Aufstieg und Niedergang — Erinnerungen eines Parteiarbeiters. Frankfurt/M., 1976. S. 219).