Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
Шрифт:
Однако русские люди по большей части не вполне подходили для работы с германской техникой, для организации и «высококачественного труда». Гольдшмидт прямо писал: «Труд русских людей необходимо, так сказать, германизировать. Он настоятельно нуждается в этом. Руководители экономики в России хорошо осведомлены об этом. Они хвалят немецкую работу, они стремятся к немецкой работе. Немецкий труд… это золото для России»{823}. И наоборот. Такая комбинация кадров была призвана изменить положение в мире: «Экономическая организация России со все большей, все более мощной помощью европейского пролетариата будет бить по Версальскому мирному договору вплоть до его аннулирования»{824}.
Источник
Почти одновременно с Гольдшмидтом выступил писатель Франц Юнг — надо сказать, при значительно более рискованных обстоятельствах, подходивших к его исключительно активной, склонной к авантюризму натуре: став нелегальным пассажиром, он спасался бегством от германской уголовной полиции, преследовавшей его за участие в мартовских беспорядках 1920 г. Юнг, в сущности, представлял собой фигуру крайнего индивидуалиста, которого с трудом можно было бы вписать в какую-либо классификационную рубрику. В красной России, по его свидетельству, изложенному еще в статье «Азия как носитель мировой революции»{825} (1919), он видел космический «источник революционной мощи», призванной потрясти мир: «Система советов, рожденная… вышедшей из берегов, фантастической по широте революционной всеобщей волей русского народа, которая все же выкристаллизовалась в чистую до наивности веру, эта система представляет собой объединяющий элемент, спасение и движущую силу для высвобождения революционной мощи остального мира»{826}.
Когда буржуазные и социал-демократические противники большевизма характеризуют его как «азиатский» и сравнивают с татарским нашествием, Франц Юнг с восторгом признает это. «Свет и революционная волна из Азии, как это бывало уже столетия назад, снова колоссальным потоком обрушивается на мир… Азиатская воля к равенству и общей радости, сжатая в Москве в кулак неслыханной мощи, непобедима»{827}.
В поздних, полных бездонного пессимизма автобиографических воспоминаниях Юнга «Путь вниз»{828} первомайский праздник в Мурманске, на котором он присутствовал в клубе моряков и портовых рабочих, изображен как магический момент, который дал или должен был дать его жизни цель и направление: «Воздух в сарае был спертым. Серое облако пара от дыхания людской массы висело над ней… Они пели “Интернационал”, песнь о красном знамени и много других песен. В промежутках комиссары произносили короткие речи, предварявшие следующую песню. Часы пролетали незаметно. И это стало огромным событием в моей жизни. Это было то, чего я искал и на поиски чего отправился еще в детстве: родина, родина людей»{829}.
Слова Юнга раскрывают один из мотивов, который еще до всякого конкретного опыта воодушевлял многих путешественников по тогдашней России. Люди приходили из мира буржуазного индивидуализма в поисках «родины людей» — и находили ее. Воздействие революционных митингов (которое сразу же ощутил Паке в 1919 г.) было связано с их характером светско-религиозных ритуалов, сравнимых с культом «Высшего существа» Французской революции. Во всяком случае на европейских гостей это безусловно производило впечатление, пусть вся торжественность достаточно часто граничила с банальностью{830}.
Франц Юнг, однако, выступал как активист некой одиозной (в том числе и в Москве) левацкой партии, КАПД (Коммунистической рабочей партии Германии), которая в его присутствии и в его лице подвергалась остракизму. Оглядываясь в прошлое, он писал, будто ожидал, что «нас лично, возможно, могут арестовать, сослать в Сибирь или ликвидировать»{831}. Но было решено еще раз дать возможность левым уклонистам вступить в Интернационал, если они примут условия Москвы.
Итак, Юнг получил разрешение остаться в Москве, выступать на фабричных митингах и обмениваться опытом с ведущими экономистами, такими, как комиссар по электрификации Кржижановский. В книге о московских впечатлениях Юнга, которую он сочинил на обратном пути (снова нелегальном) и вскоре издал под названием «Поездка в Россию»{832},
Социализация в конечном счете является результатом не чисто технической организации, а планомерного отбора. «Сложный социалистический государственный механизм с фантастической деловитостью отсеивает трудолюбивых от лодырей, тружеников от трутней, новых людей от прежних. Процесс деления имеет колоссальные масштабы, можно видеть, как люди прямо-таки падают, раздавленные, и сгнивают»{836}. Юнг в своем непонятном восторге наслаждается неудержимостью социалистического отбора: «Среди московского купечества, по некоторым сведениям, резко возрос процент мозговых заболеваний. В областях советской страны, захваченных белыми, свирепствует сыпной тиф. Характерно, что в Красной армии совершенно нет тифа… Сопротивляемость буржуа полностью сломлена. Они, разлагаясь, ожидают своего конца»{837}.
В этих процессах социально-психологического очищения и сортировки рождается «новый человек» как новый род или раса. Если Гольдшмидт мечтал о «германизации» труда в России, то Юнг, наоборот, — о «русификации» германского и европейского рабочего класса. Якобы отрицательные свойства русских, например их безразличное отношение к труду, воплощали для него добродетель революционной самоотверженности: «Русский человек… думает только о других и почти никогда о себе. Рабочие Прохоровской мануфактуры, пригласившие нас на фабричный митинг… не думали о том, что фабрика вот уже несколько месяцев бездействует из-за нехватки топлива… Но они сказали, что нужно перенести войну через Польшу в Германию»{838}.
К сожалению, ни у кого (в том числе и у Юнга) не хватило мужества им «сказать, что германские рабочие вовсе не думают брать на себя обязательства по организации мировой революции»{839}. Но процесс дарвинистского отбора вскоре пойдет и в международном масштабе. За русскими Юнг видел марширующие массы Востока, «а они ближе к коммунизму, потому что он для них более естественен»{840}. «Красная армия марширует на Востоке под лозунгом “за бедных и угнетенных, за нищих, за слепых и прокаженных”… Влияние коммунизма в магометанстве приобрело колоссальный размах… Время созрело. Чтобы остановить великое вымирание народов, надо будет пожертвовать буржуазными классами, таков закон природы»{841}.
Если немецким красноармейцам не удастся с помощью революционной пропаганды превратить наемников Антанты «в товарищей», то это будет означать новую мировую войну: «Пусть при этом погибнет немецкий человек, да и немецкий народ. Тогда мы будем довольны, ведь мировая революция будет шириться»{842}.
В стране религии нового человечества
Первым путешественником в Советскую Россию мог стать писатель и экспрессионист Артур Голичер, который в 1917 г. познакомился с Карлом Радеком в Стокгольме при подготовке несостоявшегося съезда по вопросу о мирном договоре, а в 1919 г. навещал его в Моабитской тюрьме. Радек спросил Голичера, «не желает ли он войти в комиссию, которая вместе с ним отправится в Россию», чтобы прозондировать возможность скорого возобновления экономических связей{843}.