Межлуние

Воронар Леонид

Деловито и без спешки порывшись в кладовой, девушка нашла приличный запас сыра и пожалела, что не сможет унести с собой целый круг. Не собираясь задерживаться больше необходимого, Аэрин засунула колючую ветку в рукав и сошла по аллее виллы к фруктовому саду, где между ветвей мелькнула, тут же исчезнув, голова слуги в соломенной шляпе.

Поставив чемодан на землю, Аэрин направилась под сень ветвей. Аккуратные апельсиновые деревья почти не давали тени, а стройные ряды воплощали принцип подчинения природы геометрической воле человека, не позволяющей спрятаться за изгибами стволов.

Куда же он мог подеваться?

Девушка

обратила внимание на неказистую постройку, похожую на сарай, выстроенный в центре сада, и неторопливо прогулявшись по тропинке, ведущей к строению, якобы случайно оказалась перед крыльцом. Постучав для приличия, она попробовала открыть дверь и усмехнулась, обнаружив ее запертой. Наклонившись, Аэрин подняла оброненную шляпу и, повертев ее в руках, решила оставить себе. Бросив презрительный взгляд через плечо, и спрыгнув с крыльца, она изящным движением задвинула ее на затылок, каждым жестом демонстрируя обретенную уверенность независимой особы.

— Будем считать, что мы попрощались, — промурлыкала под нос дава.

Вдыхая аромат сорванного апельсина, и ясно представляя себе, как продает драгоценности, садится в дилижанс, и постоянно меняя направление, путешествует по Илинии, девушка подняла чемодан, и легкой походкой чемпионки зашагала по пыльной дороге, оставив виллу позади себя. Жизненный опыт, помноженный на интуицию, поможет ей там, где не найдется нужных слов на незнакомом языке, а Каф обеспечит ей ту минимальную безопасность, о которой дава давно мечтала.

У нее не возникло желание обернуться. Разбежавшиеся слуги, так или иначе, вернуться на виллу, а о Маргаде Аэрин не хотела думать, вычеркнув его из своей жизни, как иногда выбрасывают вещь, вдруг переставшую быть нужной.

Даже казавшийся таким тяжелым чемодан перестал оттягивать руку, а воздух… Аэрин вдохнула его полной грудью и выпрямилась, гордо подняв голову:

— Свобода! — Крикнула она в небо и рассмеялась.

Спустя какое-то время девушка сделала короткую остановку, прислонившись к стволу, и подкрепила силы вторым завтраком. Высокие волны бесстрашия, перемешавшись в единый поток с праведным гневом и покрытые проступившей пеной эйфории, постепенно покидали ее сознание, будто отлив, оголяющий чернеющие скалы тревоги, на какое-то время скрывшиеся под напором возвышенного настроения, и теперь, поблескивая нарастающим беспокойством, высыхали под полуденным солнцем насущных проблем.

Могло ли это быть окончательным спасением? Погони не было видно, но от этого не становилось спокойнее, а совсем наоборот. Она все еще не верила своей удаче, и бешено стучащее сердце хотело выпрыгнуть из груди. Ее уход из виллы был всего лишь первым шагом из нескольких тысяч на пути к Каристолю, и до достижения намеченной цели могло произойти все что угодно. Даву страшила ужасная перспектива вновь потерять свободу, что во стократ хуже гнета кровавых жерновов темного трибунала со всеми его атрибутами пафосного судилища, опирающегося на принципиальную жестокость по отношению к заведомо виновному арестанту. Не пытаясь дальше развивать мысль, тем не менее, она сама собой набрела на чистую как слезу закономерность — если не отступать, то любое расстояние между ней и окончанием пути можно будет рано или поздно пройдено.

В течение дня ей еще несколько раз пришлось повторять про себя

эту фразу, прежде чем девушка окончательно выбилась из сил. Все-таки с комфортом устроившись в карете, не осознаешь все те лиги, которые теперь надо пересечь в обратном направлении. Остановки случались все чаще, и все неохотнее давался следующий шаг.

Удлинившиеся тени и алые отблески на облаках предвещали неумолимо наступающую ночь. Дава присела на один из придорожных камней, чтобы ноющие ноги немного отдохнули, и, закрыв глаза, насладилась запахами листвы и луговой травы, пока была такая возможность.

Надо идти дальше — скомандовала Аэрин самой себе, берясь за ручку чемодана и удержав в себе стон. У нее не было ни малейшего желания ночевать под открытым небом.

По всей вероятности, она стала одной из первых, кто начал изобретать способы нести не приспособленную для этого поклажу в двух руках. То, закинув чемодан на плечи или спину, то, обхватив его одной рукой и придерживая другой, она упрямо продвигалась вперед.

За очередным поворотом дороги на обочине обнаружилась громоздкая и почти пустая телега, в которой спал какой-то крестьянин, а рядом в поле на привязи паслась лошадь. Первым делом усталое тело и изможденный разум приняли совместное решение пройти мимо с гордо вздернутым подбородком, но затем девушка решила остановиться и узнать дорогу. Она с достоинством доволокла чемодан и окликнула спящего.

Неопрятный на вид мужчина вынул изо рта тростинку, которую жевал во сне и с недовольным видом посмотрел сверху вниз на надоедливую синьорину, бесцеремонно прервавшую его отдых. Впрочем, разглядев приятные глазу черты, илиниец поспешно сменил гнев на милость.

Их разговор, если его так можно было назвать, не вязался с самого начала. Пожалуй, только внешность Аэрин удержала от поспешных действий и не позволила ему отослать ее ко всем чертям и святым ликам. Отчаянно жестикулируя, он слез с телеги и принялся чертить на земле, куда ей нужно идти. Затем посмотрел на уставшую незнакомку, с ног до головы покрытую дорожной пылью, вздохнул и вполголоса выругался. В конце концов, он предложил ей сесть в телегу и направился за лошадью.

Аэрин застенчиво закусила губу, чувствуя себя навязавшейся особой. В какой-то мере так оно и было. И пока крестьянин запрягал скотину, она попыталась забросить в телегу свой чемодан. Уставшие руки отказывались поднимать что-либо тяжелее яблока, и ей пришлось звать на помощь. Незнакомец с легкостью решил ее проблему, а затем помог забраться самой. Она мило улыбнулась ему и предложила свою шляпу.

Илиниец рассмеялся, но принял подарок и вывел лошадь на дорогу. Усевшись впереди, он повернулся к ней спиной, и поэтому дава не увидела, как по его губам, словно через грим, проскользнула хищная ухмылка.

* * *

— Когда это произошло? — спросил ссутулившийся над священником человек, на чьем лице застыло, сравни полному подобию мраморной маски, неизменное выражение тревоги.

Немолодой клирик с седыми висками, словно на них осел иней ночных заморозков, и первыми серебряными нитями в бороде, поднял темные глаза, передал фонарь, и под неверным огоньком свечи на пальцах изобразил цурийские цифры, обозначавшие интересующий период времени.

— Где-то между десятью и одиннадцатью вечера?