Межсезонье
Шрифт:
Люди текли через дом и текли через нашу квартиру – она с рождением Газеты стала шумной и многолюдной.
Приходили мужчины с усталыми лицами.
– Андрей, – и вяло пожимали руку мягкой, почти войлочной, рукой.
Те, что уехали после первой чеченской, прошли через полулегальную жизнь здесь и потому ориентировались в бандитской Вене как дома.
О прошлом такие, как Андрей, рассказывали безучастно, бесцветным ровным голосом, и ты не понимал, то ли им все равно, а то ли они уже все забыли – ты по неопытности не мог угадать в ровном, без перепадов,
Приходили худые женщины с растерянными лицами – женщины, которых били австрийские мужья, женщины, которые привезли сюда детей от первого брака: «Я переехала в Австрию ради них, чтобы у них было будущее!» Которые позволяли теперь престарелым австрийским мужьям приставать к дочерям-подросткам («Я только до гражданства потерплю, я же из-за детей это, получу гражданство – и сразу разведусь. Подскажите, как быстрее получить гражданство, а?»).
Приходили просто мужчины и женщины, которым казалось, что тут можно легко заработать. Они думали, наверное, – раз кто-то издает газету, он олигарх. Такую глупость, что газету можно издавать, потому что это интересно и кажется нужным, они никому и приписать не могли.
Мужчины и женщины приходили с разными проектами – от сборника лирической поэзии «В Австрии с русской душой» и блинной в центре Вены до газетного треста. Они смертельно обижались, когда мы не давали им денег.
Потом Рома говорил: «А про вас-то снова на каком-то форуме написали, какие вы нехорошие».
Приходили женщины в старых – казалось, еще какой-то советской моды, платьях – женщины с тревожными глазами.
– Напишите про лагерь беженцев в Трайскирхен, – и глаза у них совсем чернели, радужка становилась того же цвета, что и зрачок, и казалось, что они сошли с иллюстраций в вампирских сагах, – к нам не приходят врачи, мы спим все вповалку в больших залах. Почти без света, как скот в загоне. Некоторых женщин насилуют охранники-австрийцы, а потом те с ними живут – жить-то надо, австрийцы дают и шоколад, и еду, и одежду за секс, поэтому. Ребенка надо провожать в душ – то поножовщина в коридоре, то нападают, чтобы изнасиловать. Вы не представляете, в каком аду мы живем.
Они орут на детей, когда те не хотят говорить. А они не могут, не могут подробно рассказать, как вот они пришли, а отец лежит с размозженной головой и синяками по всей груди. А эти спрашивают по десять раз – какая рана, да кровь, да закрыты ли были глаза. Ловят, выискивают, где осечется. А какие там глаза – от них и не осталось ничего.
Что если написать об этом прямо в австрийскую газету, думаем мы. Хотя это же ясно – это как божий день ясно – меня никто не пустит с фотоаппаратом в лагерь беженцев, это закрытое место, не для любопытных иностранцев. Место торжества милосердия ЕС, в котором люди вешаются в общих душевых, поросших черной плесенью.
Нужен кто-то из австрийской газеты. Вроде Арабеллы.
Арабелла была красавицей – крепкой крестьянской красавицей; если смотреть на нее, сидящую у огромного окна венской кофейни, то кажется, что солнце путается в рыже-золотых, совсем отчего-то венецианских волосах.
Арабелла красавица и фоторепортер. Она
Я горячо говорю про Трайскирхен, я размахиваю руками, потому что дети, которые ни в чем не виноваты, дети, приехавшие из войны, не должны бежать в грязный барак от мужиков с ножами, которых никто не хочет остановить.
Арабелла постукивает ложечкой о край кофейной чашки, превращая их в мост и в озеро, в топкий мост из ниоткуда в никуда, – и чуть заметно, как Мона Лиза, улыбается.
– Это ужасно интересно… – И теперь заметно, что это улыбка вежливости. – Знаешь, я бы такое не хотела снимать.
– Почему? Это же такой материал! Мы привлечем внимание к проблемам беженцев, почему там такая нищета, ведь выделяются огромные деньги – куда их девают?
Она брезгливо дергает щекой и перестает быть Моной Лизой.
– Вот поэтому и не хотела бы. Нам нужны на страницах газет счастливые лица.
Меня осеняет.
– А если б я предложила тебе поехать в лагерь с такими проблемами в России? Ты б поехала?
Она секунду молчит и кивает:
– В России такое снять было б интересно. Такое всюду б напечатали.
Приходили решительные молодые девушки – «я начала работать в районке Воронежа, потом писала для „Комсомольской правды“, какие у вас гонорары, могу писать вам!»
Мне было неловко говорить им, что денег на гонорары нет, а все эти бесчисленные журналисты с бойким пером – все эти Штайнбоки, Переверзевы, Анджелы Пермские и Викторы Порвани – это все я одна.
– Можно взять госдотации на газету, – говорит знакомый сотрудник рекламного отдела большой газеты «К».
Мы с ним встречаемся в кафе «Шварценберг» на Ринге – иногда кажется, что вся деловая жизнь в этом городе проходит в кафе, потому что знакомства, взаимные связи, одним словом кумовство, и есть двигатель бизнеса тут, а никакая не деловая хватка и законы рынка, вся эта романтическая, идеалистическая мишура, которой до отказа забили мне голову в девяностые.
– Дотации? Как это? – не понимаю поначалу я.
– А очень просто. Все крупные – и не очень – газеты Австрии получают господдержку. Дотации. Иначе не выжить.
Я почти теряю дар речи.
– А как же реклама?
Аксель – когда я называю его имя, сразу вспоминается фигурное катание и заснеженный стадион «Авангард» – улыбается так, будто я искрометно пошутила.
– Эти доходы – капля в море. А вот дотация – совсем другое дело. Только чтобы ее получить, нужно доказать, что у тебя определенное количество подписчиков. Многие мухлюют, конечно, подделывают абонементы.
– Слушай, да это же социализм!
– Да в Австрии не только здесь социализм.
– Погоди. А как же свобода прессы? Независимость и непредвзятость?
Аксель делает знак кельнеру – «мы платим» – и кельнер, похожий на черную птицу, обвязанный накрахмаленным белым фартуком, отделяется от витрины, где этажами – полосатые шоколадные торты, клубника, залитая желе и «кардинальские пирожные» с ванильным кремом.
– Вот такая вот свобода. В рамках дотаций.
Квартира пульсировала людьми, после того как мы стали выпускать Газету.