Межсезонье
Шрифт:
Она кричит, кричит, и нет конца ее крику, она хватает вдруг Соню за волосы – быстро, так, что никто и повернуться не успевает, – и тащит в комнату, а Соня падает и плачет, а сестра бьет ее по лицу.
Я бросаюсь наперерез, я сбиваю сестру с ног, чтобы она отпустила перепуганную до смерти Соню. Соню, которую никто никогда не бил.
Мама тоже кидается к ней – да что ты такое делаешь!
А сестра уже набирает номер на мобильном и плачущим, неестественным голосом, хотя лицо ее совершенно спокойно, только губы злобно сжаты, словно заледенев:
– Полиция!
Через пять минут двое в темно-синей форме стоят в дверях.
– У вас есть травмы?
– Нет, – жалобно говорит она.
– Извините, – вступаю я, – сестра хотела побить дочь, и мы вмешались.
– А, – разочарованно тянет полицейский помоложе, – семейное дело… Не вызывайте нас больше по семейным делам, фрау, за ложный вызов можно и штраф впаять.
– Но она тут даже и не живет! Она тут не прописана! Она прописана у мужа! – тычет пальцем в меня сестра и снова кричит, мгновенно переходя с жалобного ноющего тона на крик: – Это моя квартира!
– Я тут прописана, – выступает из-за ее спины мама, – дочь у меня в гостях.
Полицейский козыряет:
– Гостей мы не выдворяем.
– Извините ее, пожалуйста, – говорю я и закрываю дверь.
Внутри все еще мелко дрожит, вибрирует, не успокаивается. Мне хочется влепить сестре пощечину – но я знаю, что не надо.
Кажется, стремительно раскручивается какая-то спираль. И ее не может остановить короткий – на неделю – приезд папы из Москвы.
– Вы меня все, все бросили! – кричит сестра.
– Тебе же столько лет помогали, о чем ты? – удивляется папа.
Лицо сестры сморщивается, превращаясь в бесформенный комок мятой бумаги.
– Помогали! Я вас не просила мне помогать! Вы сами хотели.
Однажды в выходные – все врачи отдыхают – у Сони разболелся зуб. Он не успокаивался, и понятно было, что нужно к врачу.
Страховочная карточка – у сестры.
– Поедем в больницу скорой помощи, а? – прошу я ее. – До понедельника Соня не дотерпит.
– Нет, – отрезает сестра. – Пусть твоя любимая тетя Саша тебя сводит к врачу на свои денежки, если у вас такая любовь, – ехидно говорит она, и каждое слово ее напиталось желчью, как жиром, и кажется, дотронься до слова пальцем, из него станет сочиться густая, пахнущая жидкость.
Соня плачет. Пошли, говорю я, все будет хорошо, мы найдем тебе врача. И мы находим его, и я держу ее за руку, когда особенно больно и надо сверлить. И пусть он платный и не по страховке – это все чепуха.
Я позвонила Андрею, который когда-то был у нас в гостях и знал весь бандитский мир эмигрантской Вены, рассказав все, что знала про Иракли.
– Он из грузинской банды, из новых, – сказал он через неделю, когда мы встретились у входа в унылый по-зимнему Пратер, – они многостаночники вообще, всем подряд занимаются. И технику воруют, и проституток крышуют, и наркотой торгуют. А белые табле-точки, то, как ты описываешь сестру, – скорее всего, амфетамины.
Живет ваш Иракли («Никакой он
В следующий вечер тяжелая дубовая дверь квартиры с грохотом распахнулась, и вошел Иракли. Сестра гейшей семенила за ним, будто прячась за его спину. Он не поздоровался, не снял ботинки, а сразу прошел в кухню, где мама разрезала цыпленка табака.
– Значит, так. Еще кто-то полезет в наши дела – прибью.
Ты пойдешь с нами, – он тычет толстым пальцем в лицо Соне, подойдя совсем близко. – Хочешь ты этого или нет, меня не касается. И будешь делать все, что я скажу.
Девка мне нужна, понятно! Она мне понравилась, – нагло говорит маме он. – А ты, – он обращается к папе, – тебе я ноги вырву и квартиру твою в Москве подожгу, чтоб не высовывался.
Сестра высокомерно улыбается из-за его спины.
Вечером Соня задумчиво говорит мне: «А он меня еще тогда трогал. Да, вот здесь», – и она дотрагивается до низа живота, до развилки меж ног.
– Нужно заявить в полицию и сходить в юген-дамт, – сказал Петер, – они же занимаются правами детей.
В полиции заявление не приняли – «он же никого еще не избил? А угрозы не считаются, мало ли что он говорит».
Для югендамта, так написано в его уставе, «благополучие ребенка» превыше всего.
В югендамте сотрудница, ведущая Сонино дело с рождения, смотрит сквозь нас, улыбаясь:
– Ну это просто мамочка устраивает свою личную жизнь. Не переживайте, все уладится. Ну зачем вам наше посредничество – и без нас разберетесь.
Пружина раскручивается-раскручивается, и совершенно непонятно, что делать, куда еще бежать. Куда мне еще бежать?
Давай уедем отсюда, говорит мама лихорадочно, увезем Соню, пока не поздно. Давай. Мы сидим весь вечер, чтобы придумать, как ехать. Куда везти. Они ее будут сразу искать – с полицией. Это точно. Если поймают – нас арестуют. Ну и плевать.
– Снег идет, – тихо говорит Соня и прижимается ко мне. – Вальс снежных хлопьев.
Последний снег в этом году, потому что уже проклюнулись первые листы. В доме напротив замело подоконник, и горит где-то внутри квартиры лампа – уютом, которому не знакома барабанная дробь и непроходящая тревога.
Реальность набухает предчувствием чего-то непоправимого – так, что трудно работать.
Истерично звонит телефон на рабочем столе:
– Саша, она приехала с полицией, она забирает Соню силой! – Голос мамы дрожит и прерывается. Она снова заикается; когда-то в детстве, в старом доме у Донского кладбища, где она выросла, ее напугал дворовый хулиган Мишка-сосун. Когда все спокойно, это почти ничего не заметно, а когда она волнуется, то каждое слово дается ей с трудом.
– Кто она? – Я не понимаю сразу.