Межсезонье

Вернер Дарья

Однажды я не выдерживаю и звоню – просто, чтобы уяснить что-то для себя, – в греческое посольство. Скажите, как долго делают справки о том, что человек не женат. На другом конце провода мужчина искренне удивляется и переспрашивает, а когда наконец-то понимает, отвечает, что нет, теперь уже давно таких справок в посольстве не делают, пару лет уже как. И теперь нужно брать справку по месту жительства последнему там, в Греции. А зачем вам?

Я, сбиваясь, объясняю про сестру, и он долго молчит. А потом говорит – посоветуйте своей сестре проверить этого молодого человека. Он

может оказаться аферистом.

Мне хотелось скорее предупредить сестру, чтоб она была осторожней, но она только равнодушно повела плечом, «да мало ли что там в посольстве говорят».

– Мы съезжаемся с Иракли, – говорит она однажды.

И берет Соню на встречу с ним – «пора им и познакомиться». Соня пришла домой задумчивая, а вечером испуганно сказала маме:

– Бабушка, я больше не хочу с ними ходить. Мама делает все, что он скажет. Я ее боюсь. И его боюсь.

Она рисовала сестру и Иракли – а между ног у него «палка».

– Ну это у него такой… меч, он сказал, это меч. Как палка.

– Послушай, – сказала я сестре, – тут очень важное есть, нам надо обсудить.

Я говорила про рисунки, про Сонины страхи, про то, что, может, подождать, присмотреться к этому Иракли. И чем дольше я говорила, тем страшнее было – потому что я видела: она знает. Все знает. Она понимает все – и про виски, и про палку. И ей это удобно.

– Хватит мне морали тут читать, – вдруг злобно и тихо сказала сестра. – Достали. Я замуж хочу. Если Иракли женится – выйду. А сейчас буду с ним жить. Мне все равно, какой он. Я поняла, что сглупила с Герхардом, – надо было все терпеть. Терпеть лучше, чем работать и все решать самой. Слышишь? Лучше.

– Неужели у тебя совсем гордости нет? А Соню тебе не жалко?

– Куда мне эту твою гордость – в жопу засунуть? – Она срывается на крик. Глаза ее становятся белыми от бешенства. – Затрахали своей гордостью!! Теперь я знаю, что зря ушла от Герхарда, – это все вы со своими глупыми идеями. Нужно было остаться и терпеть все, это все чепуха, можно потерпеть.

Я столько лет старалась быть хорошей, чтоб думали, вот это хорошая дочь, лучше старшей сестры, а теперь мне надоело. Надоело! Я не хочу быть хорошей, достало все!

Она почти визжит – высоко, надрывно.

Вдруг очень хорошо становится ясно, что ее не интересует ни Соня, ни ее жизнь.

Пружина – это просто раскручивается пружина.

Соня шлепает босыми ногами по паркетинам, забирается в темноте в мою постель.

«Мне страшно, – шепчет она мне в ухо, – там мама ходит».

Сестра не может спать – она целыми ночами, почти до утра бродит по квартире. Иногда она ест какие-то белые таблетки: «…дал, у него медицинское образование» и тогда спит несколько часов – не добудишься. А потом вскакивает в три утра и ходит-ходит, высохшим привидением. Однажды я встала ночью в туалет; в темноте проем открытой в сестрину комнату двери казался темно-сизым. И в этом сизом дыму абрисом бугрилась постель, а на ней – сидящая сестра. Она сидела, ссутулившись, положив руки меж колен, и качалась туда-сюда. Туда-сюда.

Туда.

Сюда.

Черным, безмолвным маятником.

«Мне страшно, тотя», – и я обнимала

ее, и гладила по голове. «Спи, Соня, спи, это так просто, это все пройдет». И она затихала, но я знала, что она не спит, даже если постараться обнять ее так, чтоб закрыть всю, словно крыльями. Она долго смотрит куда-то в темноту и говорит:

– Я боюсь. Посмотри, оно здесь.

– Это тебе кажется, это просто плохой сон. Закрывай глазки, закрывай, я расскажу тебе про жар-птицу, про дальние страны, про волшебную лошадь.

Я тоже смотрю в темноту – я-то знаю, что оно и вправду здесь. Снова. Оно. Межсезонье. Оно стоит в темноте, и лицо его сливается с ночью. Оно смотрит грустно и мудро, оно знает все наперед, с ним больше не заключишь никаких сделок. Но оно тебе не враг; все зло, оно не от Межсезонья.

Громко тикают настенные часы. Соня стоит в полосатой рубахе у мольберта, который я ей подарила на Новый год, и, высунув язык, старательно рисует на холсте яблоко. Иногда на нее накатывает черная грусть, и тогда ей не хочется ничего – ни учиться, ни читать, ни играть. «Тотя, мне все расхотелось…» – поэтому желание нарисовать яблоко – это успех.

– Скоро я буду рисовать как ты, тотя.

Сестра сегодня пришла рано – она не снимает пальто, а садится на корточки перед Соней и елейным голосом спрашивает, а что мы такое тут делаем?

Соня давно уже выросла, поэтому она смотрит на сестру, не понимая, – «рисую».

Сестра умильно улыбается, делано восхищаясь нарисованным:

– Како-о-ое я-абла-ачка! – Она говорит с ней так, словно помнит ее совсем маленькой, словно забыла, что Соня давно уже большая. – Послушай, деточка. Скоро мама выйдет зааамуж, мама уедет отсюда к дяде Ираакли. А ты переедешь вместе с мааамой.

Она чуть привизгивает на слове «мамой», будто сообщает что-то радостное и долгожданное.

– Мам, – говорит Соня, – ну мне и тут хорошо.

Сестра теряется.

– Там тоже будет хорошо. Дядя Иракли повар, он так вкусно покушать готовит.

Соня взглядывает на меня, будто я могу образумить сестру.

– Давай ты поедешь, а я к вам в гости приходить буду. Мне с бабушкой хорошо.

Сестра резко поднимается – сначала нависает над Соней так, что я подаюсь вперед, готовясь встать тоже. Она замечает и подбегает к стене – «ах, так». Она срывает со стен мои картины, пинает их ногами – а Соня кидается к ним, чуть не плача. Она гладит их, укоризненно говорит сестре – «ты что, зачем ты, это тотины».

– Я твоя мать! Я! – вдруг орет сестра так, что кажется, сейчас лопнут подмороженные зимой стекла в оконных рамах. – А не эта! Мне ты должна подчиняться, поняла?

Мама вышла на крик из своей комнаты:

– Ты чего кричишь? Что тут происходит?

Сестра крутанулась на каблуках:

– А ты заткнись, старуха!

Кажется, что это не она, что это совсем-совсем другой человек – чужой и далекий, случайно вошедший в нашу жизнь. Кто-то, кто просто притворился сестрой, напялил на лицо ее кожу, вдел пальцы, как в перчатки, в ее руки. Вот сейчас он уйдет и все закончится, и сестра вернется такая, какой была всегда.